Почему школьные уроки литературы не смогли предотвратить агрессию? Где место русской культуры в бесконечных спорах последнего времени о вине и ответственности? Какая судьба ждет русский язык после окончания войны?
Эти вопросы обсуждались на таллинской встрече с писателем Михаилом Шишкиным «Что будет с Россией и кто понесет ответственность?», организованной Фондом «Открытая Эстония».
Последние 18 лет Михаил Шишкин, один из самых авторитетных российских писателей современности, лауреат трех крупных литературных премий, живет в Швейцарии. Он — активный противник путинского режима и известен своими антивоенными выступлениями. С читателями, которые пришли на встречу — эстонцами, русскими и украинцами — Михаил Шишкин говорил о том, что он думает о существующей в России системе подавления человеческой личности, о победе Украины и о том, можно ли вернуть русской литературе потерянное достоинство. Публикуем некоторые фрагменты этого диалога.
Я из Украины, учитель украинского языка и литературы. Когда началась война, очень было тяжело вести уроки именно литературы. Когда стало известно про Бучу и прочее варварство, я говорила своим детям, что не представляю, какая была учительница литературы у тех, кто позволил себе это сделать. Я не знаю, на какой нравственности воспитывались эти солдаты, офицеры, представители высшего военного класса. На какой нравственности и культуре воспитывалось молодое поколение страны, которая смогла бомбить мою страну?
Это очень большая тема. Это к вопросу о том, что такое русская культура, и что путь к Буче лежит через русскую литературу. Конечно, не нужно буквально воспринимать, что, начитавшись Достоевского, «русские мальчики» побежали грабить, насиловать и убивать. Нужно просто понять, что такое русская культура. Это абсолютно чужое существо в этом улусе.
Главный враг русской культуры — это русское государство. Так всегда было и всегда будет. Культура им совершенно не нужна.
Зачем Сталину был нужен Шостакович? Он был не нужен ему, Сталин запретил его. Но был Запад, была Америка, и в Америке происходил конгресс сторонников мира. Надо было кого-то послать. И тут вспоминают, что у нас есть Шостакович! Разрешают его музыку, посылают его, и Шостакович летит туда как лицо сталинского режима. Это трагедия русской культуры, потому что главный ее враг всех поэтов, всех художников хотел бы уничтожить. Но был Запад, поэтому нужно было как-то человеческое лицо сохранять. Нужно было ставить памятники Толстому, хотя они бы его первом расстреляли, если бы он остался жив. Потому что вроде как мы поклонялись Толстому, а Толстой тем, что мы ему поклоняемся, освящал нас. Как будто говорил — правильно, молодцы, тридцать седьмой год, всех расстрелять! Это я, Толстой, вам говорю.
Культуру всегда использовали для своих целей, а цель у них одна — уничтожить, задавить свободный взгляд. Молчание — это стратегия выживания поколений. Пушкин это сформулировал в последней строке «Бориса Годунова» — «народ безмолвствует». Народ безмолвствует, чтобы выжить, и это именно то, чего требует государство, режим, власть от народа.
Михаил Шишкин (Flickr)
Этому безмолвствию может быть противопоставлено только слово. Только литература, только культура — то, что могло протестовать и протестовало против этой системы. Поэтому в школах никогда не было никакого свободного слова, там никогда не висела цитата из Толстого о том, что патриотизм — это рабство. Там висели только портреты пионеров-героев, которые погибли за эту родину. Суть школы была не в том, чтобы объяснить, помочь людям научиться свободно думать — а то начнут свободно думать и задумаются, а что это мы тут, в стране рабов, делаем? Задачей школы всегда было объяснить детям, что они должны за эту родину умереть. Мальчики — солдаты, девочки — санитарки. Вот из какой школы вышли эти люди. И вот чему их учили эти училки.
Может быть, российское общество разлучилась думать, потому что было многовековое крепостное право и довольно жесткая православная церковь? Очень отличаются православные церкви от других желанием унизить, «уменьшить» человека, подавить его. Может, действительно выработалась новая генетическая формация?
Когда мы говорим про общество, нужны дефиниции — какое российское общество мы имеем в виду? Мне кажется, все, что там происходит, является подтверждением идеи улуса — крепостное право, пирамида рабов. Немцы, которые в восемнадцатом веке приехали в Россию, не стали почему-то править ею, как Петр Второй, несостоявшийся муж Екатерины, который дал свободу дворянам. Была объявлена дворянская вольность, и получился такой русский абсурд — часть народа продолжает быть рабами внизу, а наверху люди, которые вроде как бы и не рабы, но страной почему-то не правят. По-моему, с самого начала была школа рабов в России, и так и осталось. Как только люди хотели что-то изменить в этой структуре, их, как отца Александра Меня, — топором.
То есть это неисправимо?
Мне кажется, что можно создать альтернативную Россию из русскоговорящих людей, которые могли представить себе существование в правовом государстве. Русские люди, как вы говорите, неисправимы. А как же те миллионы, которые уехали и встроились в западные демократии, и которые прекрасно усиливают эти демократы, которые работают на эти демократии, являются людьми, которыми гордятся в этих странах? Про них же нельзя сказать, что они неисправимы.
Но сколько из тех, кто уехал, голосует за Путина?
В том-то и дело, что России нужно рано или поздно освободиться от проклятья территории. Что сейчас происходит? Новая миграция, мне кажется, — это то, чего раньше не было. Это можно сравнить с первой эмиграцией послереволюционной, но мы знаем то, чего они не знали, — что первое поколение прекрасное, Бунин получает Нобелевскую премию, второе поколение уже так себе, а третье поколение уже не имеет ничего общего с Россией. Они интегрировались, рассосались.
Но у нас за эти сто лет появились высокие технологии, что нас отличает от первой эмиграции. Если тогда у них был литературный кружок в Харбине, и они чувствовали себя потерянными, потому что столица русской культуры, Берлин, Париж были на другой планете, то сейчас, если вы едете в поезде где-нибудь в Африке и у вас есть Wi-Fi — вы в центре русской культуры. Есть носители, потребители и создатели русской культуры. Вдруг появилась вот эта страна русской культуры. Появилось ощущение, что я хочу быть гражданином этой страны, русской культуры, в которой не будет ни Путина, ни Малюты Скуратова, а будут Чайковский и Рахманинов. И вдруг появилась возможность жить в этой стране, которая не зависит от проклятия территории. Она виртуальная, но не виртуальной, офлайн, наверное, никогда и не будет.
Если довести вопрос до абсурда, а кто вообще такие русские люди?
У меня есть ответ про себя. Я — часть той мировой культуры, которая говорит по-русски. Вот что такое для меня моя Россия, моя культура, мой язык. Естественно, если этот язык, эта культура выросла на этом дереве улуса, конечно, она плоть от плоти его, она не может быть другой. Она проникнута всем этим. Даже если она проникнута ненавистью к этому режиму, она все равно выросла вместе с ним, и сейчас, когда происходит полный пересмотр всех наших ценностей, всех святынь, нужно на нее обратить внимание.
И на русский язык нужно просто посмотреть внимательно. Мы произносим, не задумываясь — «великое русская литература», а это на самом деле то, что сейчас принято называть «имперскостью», в чистом виде.
Откуда взялось выражение «великая русская литература»? Это сталинская идея.
После войны, когда активизировался антисемитизм, антизападничество, вдруг «оказалось», что русские придумали радио, русские придумали паровоз, а русская литература — «великая». Мы говорим это не задумываясь. Может, теперь пора задуматься?
Русский язык не может существовать вне системы подавления человеческой личности. Идет постоянно война с тобой, тебя должны опустить. Жизнь идет по тюремным законам — сильный отнимает у тебя пайку, занимает лучшие нары, а тебя к параше. Поэтому ты должен быть сильным, чтобы кого-то к параше. Но такая жизнь находит отражение в языке, язык отражает реальность, поэтому нигде больше нет такого языка, как мат. Мат — это чистая русская имперскость. Просто нужно понять, в чем особенность русской империи. Русская империя была направлена прежде всего против своего народа. Это опускание личности находит выражение в мате. Это невероятно оголтелый язык и невероятной силы оружие в войне, оружие в борьбе всех против всех.
Русская имперскость и в этом выражается, и во многом другом. И мы должны это понимать. Когда мы сейчас читаем классику, мы должны понимать, о чем писал каждый классик. Можно я про Достоевского скажу? Достоевский всю жизнь дописывал третий том гоголевских «Мертвых душ». Потому что Гоголь хотел послать Чичикова в Сибирь, Чичиков должен был попасть в тюрьму и там найти в себе Христа. Этим занимается Достоевский во всех своих произведениях — дописывает. Потому что для него было понятно, что преобразовать Россию нельзя никакими революциями. Изменения возможны, только если человек найдет в себе Христа.
И вот эти поиски Бога ошарашили рациональный Запад — какой Бог, о чем вы говорите? Неприлично в обществе такие вещи говорить! И вдруг открылось что-то искреннее, совершенно гениальное. Человек ищет что-то нерациональное! Вот она, русская душа! На это попадаются все. Любого слависта спроси, с чего началась любовь к русской литературе — он скажет про Достоевского. Но это не Достоевский! Это полу-Достоевский. Потому что есть другой полу-Достоевский, которого они недопоняли.
А может, нужно сделать следующий шаг? Найти в себе Христа? Какого Христа, спрашивает Достоевский? Христосы бывают разные. Но тот Христос, который у них –неправильный. А правильный сохранился в настоящем христианстве. Настоящий бог сохранился только в православии, и только русский народ является богоизбранным народом, в котором сохранилась православие. И эту благую весть русский народ должен дать всему миру, а инструментом этого является российское государство и Российская церковь. Так начинается этот русский православный фашизм. До этого второго полу-Достоевского слависты не доходят.
Или взять моего любимого Толстого. Я его всегда читал, когда мне было плохо, в больнице, после операции лечился, перечитывая в сотый раз «Войну и мир» или «Хаджи-Мурата». Но на какие-то вещи привычно не обращаешь внимания. Например, кажутся каким-то чудачеством все эти Каратаевы, эта простота, народ-богоносец, «в нем правда», — но сейчас, после начала войны, на это начинаешь совершенно по-другому смотреть.
Толстой отрицает все достижения западной цивилизации и говорит, что правда — в русском мужике, который ничего не читает, ничего не знает, не задумывается. Мы видим теперь эту правду. Но нельзя, конечно, сказать, что из-за Толстого произошла Буча. Нужно любить дальше наших классиков, но читать их по-другому, с открытыми глазами.
В своем произведении «Пальто с хлястиком» вы написали, что в советской школе учить немецкий язык отправляли неудачников, лузеров, хулиганов, тех, кто плохо учился. А что вы думаете по поводу судьбы русского языка теперь?
Я могу сказать только о своей боли за мой язык. Потому что сейчас путинский режим поставил его под такой огонь, как говорится — огонь ведется по площадям. Сто лет назад русские мигранты говорили на улицах Парижа и Берлина громко. Они не стыдились, они воевали против большевиков. Они проиграли, но у них было достоинство.
Сейчас я заметил, что люди на улицах европейских городов по-русски говорят тихо, потому что русский язык потерял свое достоинство. И что с ним дальше будет, как будут люди говорить и писать на языке, который потерял свое достоинство?
Мне кажется, сейчас такой вызов перед русской диаспорой — сохранить русскую культуру. Не законсервировать, а сохранить, чтоб она жила, развивалась. Это большая работа, особенно в ситуации, когда все русское под огнем. Вы знаете, что в Тарту недавно был скандал с Линор Горалик, которой под давлением украинцев не позволили выступить. И это будет только развиваться. Я прекрасно понимаю чувства украинцев и принимаю их. Но это та реальность, в которой нам теперь придется жить с русским языком.
Когда Томас Манн в тридцать восьмом году приехал в Америку и пошел выступать перед студентами, они ему сказали — мы не хотим изучать ваш язык, потому что это язык войны, язык агрессора. Что оставалось делать Томасу Манну? Только представьте себе, если бы Германия не проиграла, а победила. А он боролся, он каждую неделю, зная, что, может быть, его никто и не слушает, вел передачи по радио и объяснял немцам про Холокост, про то, кто такой Гитлер. Его никто особо не слушал, и, когда в 45-м году немцев спросили — а что, разве вы не знали про Холокост, немцы отвечали — нет-нет-нет, мы ничего не знали! Для чего Томас Манн это делал? Он сражался за достоинство своего языка, немецкого. Он пытался спасти достоинство немецкой литературы. Вот и мне сейчас ничего не остается, как вот так же, без какой-то надежды на победу, продолжать спасать достоинство русского языка.
Что будет дальше, как нам жить и что нужно делать, чтобы уйти от фатализма?
Ничего не будет хорошего с русской культурой и с русским языком до тех пор, пока Украина не победит. Мы все должны делать каждый что может для этой победы, а после этого каждый будет делать что может для спасения русской культуры как части мировой.
