«Всему наступает 155». В Таллинне поставили эстрадное ревю по текстам обэриутов — уничтоженного поколения русского авангарда

Сначала немного контекста. ОБЭРИУ — «Объединение реального искусства», известное публике благодаря произведениям и литературной репутации Даниила Хармса. Не так на слуху по причине своей нездешней пугающей гениальности Александр Введенский. Нечасто ассоциируется с увлечениями бурной молодости более известный, но позднее поглощенный советским истеблишментом Николай Заболоцкий. Почти все обэриуты, за вычетом Игоря Бахтерева, дожившего до 1996 года, погибли в жерновах истории. В 1937-м был расстрелян Николай Олейников, осенью 1941-го на Ленинградском фронте пропал без вести Леонид Липавский, в декабре того же года в тюремном эшелоне умер Введенский, а зимой 1942-го в тюремной же больнице — Хармс.

Эстер Бол в своей прошлой, крайне насыщенной российской жизни — драматург Ася Волошина. Теперь она живет за границей под новым именем, а ее пьесы идут в Праге и Тель-Авиве. Она покинула Россию по-настоящему знаменитым представителем театрального поколения 1980-х годов рождения. Бол (Волошина) — автор крепкий, умелый и попадающий в тренд, по крайней мере в русскоговорящем мире. Сейчас в нем приходится наводить порядок в шкафах со скелетами советского наследия. Работа не очень чистая, но необходимая.

Подобно «Тоталитарному роману» Марюса Ивашкявичуса и «Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича» Артура Соломонова, пьеса «Очень много солнца» играет с биографиями писателей и других деятелей культуры советского периода. Из создателей они превращаются в персонажей и выходят на сцену агентами исторического процесса. Они не развлекают и не ублажают зал, а обращаются к нему с вопросом: «Как же все так у нас вышло?». Культура на русском языке сейчас — это взлом ее хрестоматийного кода, безжалостная ревизия и пересборка.

За тремя часами сценического действия маячат «Три левых часа» — скандальный вечер, который новоиспеченные обэриуты устроили в конце января 1928 года, чтобы нанести себя на литературную карту. Это было мероприятие, всколыхнувшее своей наглостью уже почти зачищенный на тот момент ландшафт советской литературы. Вечер положил начало яростной травле последних советских авангардистов, которые до конца строили рожи наползающей на них кровавой тьме. Они не подчинились и не приспособились, чтобы выжить любой ценой. В этом — их актуальное ныне завещание.

С ним бесстрашно попыталась совладать пьеса — принципиальный метатекст (то есть текст о тексте), черновик-набросок, мука рефлексии и судорога сомнения. Смогу ли я, как бы говорит его автор, построить мост между последними временами тогда и сейчас? Хватит ли у меня — маленького слабого человека, вновь нищего и голого, если и не докопаться до истины, то стать мыслящим тростником, в котором шуршит ветер моего времени? Достанет ли сил не лечь сразу под этим ветром, но успеть сказать, что страх жив, но бояться — не надо? Пьеса бурлит незавершенностью и произвольностью выбранных цитат из обэриутских текстов. Этот мелькающий материал и не стремится к пресловутой завершенности. С ним таким попробуй-ка поработай, держа в анамнезе подозрительного тревожного зрителя, который боится своей истории, а персонажей ни с кем даже не ассоциирует…

Поэтому Дмитрий Петренко и предпочел не сделать ничего заметного. Материал и так сложен — режиссерское присутствие, видимо, оказалось избыточным. Такой, видимо, минус-прием, почему нет. Есть многословный, похожий на кинематографический жанр mumblecore, черновик пьесы. Есть умелые харизматичные актеры — мужчины выглядят ярче женщин и артикулируют яснее (исключение — Татьяна Космынина в роли актрисы, играющей вторую жену Хармса Марину Малич). Ну да, XX век поначалу был веком творческих мужчин, женщины по-настоящему обрели субъектность лишь к его второй половине, все логично.

Есть перегруженная вещами, буквально захламленная сценография. Хорошо, обэриуты предпочитали предметность, это надо было показать. Если этого не знать, подчеркнуто странные предметы в лучшем случае помогают с гэгами — типа падения тряпичного манекена в роли заместителя поэта Олейникова. Есть качественный, атмосферный, но стилистически абстрактный саундтрек, почти не связанный со стилями разыгрываемой эпохи. Композитор и электронщик Александр Жеделев aka Modulshtein делает свою работу, и его альбомы продаются отдельно от спектаклей. Для самостоятельного продукта это хорошо, применительно к сценическим решениям — по-разному. А постановщик-интеллектуал ушел в тень, отказался от авторского слова.

На самом деле ревю (по-французски «обозрение») — адекватная эпохе форма. И тогда, и сейчас. Подобная варьете («разнообразие») и водевилю (тут переводом не обойдешься, но там все поприличнее, хотя и комично). Форма, отрицающая сюжет и предлагающая вместо нее сквозных героев. Где-то это конферансье, хватающий за попу раздетый кордебалет. Где-то — эксцентрик, наследующий герою-плуту из итальянской комедии. В «Очень много солнца» таких героев четыре — это поэты, обреченные на гибель. Но есть и пятый — невеселый, хотя и смешной, глубоко печальный конферансье Яков Друскин. Это философ, не входивший в группу ОБЭРИУ, но друживший со всеми и сохранивший часть их наследия. Гомон кордебалета здесь тоже отработан. Хороший костюмерный ход — когда трико и лосины сменяются лагерными телогрейками. Впрочем, для этого тоже надо знать историю.

Хотя главное одеяло и тянут на себя соревнующиеся в гениальности Хармс (Станислав Колодуб) и Введенский (Михаил Маневич), философ Друскин (Дмитрий Косяков) — как раз та связка, которая необходима в эстрадном ревю. Это маска, указующая на себя пальцем, которая еще и постоянно извиняется за то, что якобы сложно говорит. Чтобы как-то разжевать зрителю идею абсурда, усилиями сценического Друскина проводится мысль, что тут и понимать нечего. Если смысла нет изначально, то и понять его нельзя, так что нечего и стараться. Это призвано принести зрителю облегчение. Он и так-то, как правило, ничего не понимает, а тут этого даже не требуется. Хорошо-то как!

Не каждое общество может позволить себе принять обязательность философии. Таков удел хорошо развитых и сложных обществ. В спектакле, как заклинание, звучит мало кому ведомая фамилия выдающегося философа Валерия Подороги. Когда-то схожим образом шутили над «увесистой Дерридой» — тоже фамилия заумная. В массовой культуре распространен профанный образ «чокнутого профессора», над которым принято ржать. Только так он становится безопасным, и его не надо даже убивать. Но никому не интересный и не нужный, философ может прожить долгую жизнь, как Друскин. Чтобы в будущем хоть кто-то прочитал то, что он сохранил ради жизни на земле…

Кричащее ревю — актуальный тренд. На одной из сцен того же Русского театра выпускник его студии Антон Киселюс недавно поставил Mann Ist Mann по Брехту — тоже весь прошитый блестками варьете, где девушки танцуют голые, а солдаты горланят пьяные песни. Эксцентрика заявляет о себе в полный голос в эпохи распада и растерянности, когда мысль смущена и сбита с курса потоком чувств. Петренко вольно или невольно продолжает эту линию, усиливая невнятицу основной истории. У Брехта в пьесе есть сюжетный стержень, на который он сам наматывал что-то возбуждающее. Тогда как у Эстер Бол нет внутри модернистских кочерыжек, ее пьеса имеет структуру лука, чистка которого не обещает финального катарсиса.

Интересно, что в пьесе, где отразились и узнаваемые поп-культурой «Случаи» Хармса, и тайная библейская поступь «Синей тетради» Введенского, не получил внятного отражения другой, намного более известный и самый страшный текст последнего. «Что такое есть потец / Расскажите нам отец», — звучит мучительным, уже не только лишь эстетски-абсурдистским, а звеняще-смертным рефреном поэма-мистерия Введенского 1937 года. «Батюшка наступает конец / Зрю на лбу у тебя венец», — это говорит первый из сыновей Отца, который так и не скажет детям, «что такое есть потец». Холодный пот на лбу мертвеца — это, как писал знаток «обэриутов» Михаил Мейлах, ласковое слово для обозначения того, что мы слишком часто называем «пи…ц». Как раз его с последней прямотой «солнечная» постановка обошла, не вытянула. Хотя, чем черт не шутит, может и дорасти. Структура как-никак открытая…