Шестой месяц обе женщины живут в пункте временного размещения (ПВР) в Старом Осколе. Из обстреливаемого горящего поселка они убегали в чем были — в тапочках и халатах, без запасных трусов и документов. Так и остались без ничего. Государство выплатило беженцам из приграничья по 10 тысяч рублей и успокоилось. Если не забыло, то отложило их проблемы в очень долгий ящик. Компенсации за утраченное жилье (а Горьковский разбит и выжжен полностью: там не осталось ни одной уцелевшей постройки) власти соглашаются начислить только после того, как специальная комиссия выедет на место, обследует, составит акт, оценит ущерб. Однако пока нигде в приграничье этого не происходит. Чиновники ссылаются на угрозу для жизни.

— В поселок Горьковский проехать нельзя, он закрыт, это зона боевых действий. Туда никакая комиссия не приедет, — отчаивается Лидия. — Нам ничего не обещают как минимум до конца года. Будем надеяться на божью помощь. Больше нам надеяться не на кого…

С мая 2023 года белгородские власти переселяют в ПВР в Старом Осколе (в качестве ПВР используются бывшие заводские общежития, детские лагеря и другие помещения подобного рода) людей, которые из-за войны России с Украиной лишились жилья и имущества. Это уже тысячи человек, и меньше их не становится. Меньше становится терпения у беженцев жить в невыносимых условиях ПВР. А у государства — желания или возможностей предложить людям что-то другое.

От безысходности жители Белгородской области возвращаются из ПВР в свои поселки, атакуемые ВСУ, в полуразрушенные или полусгоревшие дома, а если и их нет, то на съемное жилье. Людям надо учить детей, надо работать, надо просто как-то жить, а не зачеркивать дни в календаре, дожидаясь окончания войны. Корреспондент «Новой газеты — Балтия» съездил в Грайворонский район Белгородской области и рассказывает, что увидел там своими глазами.

Дрон и Татьяна: кто кого

— А Дины больше нет, — говорит Татьяна Лазарева, жительница Глотово, села в двух километрах от границы с Украиной. — Похоронила 5 июля. В последний вечер она уже не ходила, только лежала и смотрела мне в глаза…

12-летнюю таксу Дину Татьяна вывезла в марте в Старый Оскол из-под обстрелов Глотово и Козинки (соседние села). Но не сразу. Сначала женщина выехала одна, поскольку не знала, можно ли в ПВР брать животных. Когда разрешили, вернулась за собакой. Позднее ветеринары выяснили, что у Дины, которая долгое время находилась под обстрелами, на нервной почве снизился иммунитет. Она перенесла инфаркт. А умерла от пневмонии.

— Полы в ПВР холодные, — продолжает хозяйка, — а Дина там всегда лежала на полу. А еще я ее часто купала: в ПВР иначе нельзя, такие требования. Ветеринар посмотрел, сказал: вы уже ее не вытащите. Я не поверила, решила колоть лекарства. Но я успела сделать Дине только один укол. Второй должна была сделать через 12 часов. Но эти 12 часов она уже не прожила…

Умерла Дина в родных стенах в Глотово.

— Домой (дом Лазаревой уцелел. — Прим. ред.) я вернулась в июне, у меня не было выхода, — объясняет женщина, сбежавшая из ПВР. — Вернулась в село, которое обстреливают, куда из-за опасности не ездят пожарные, МЧС и скорая. И я не одна такая. Люди по разным причинам вынуждены уезжать из ПВР и жить под обстрелами…

Татьяне Лазаревой 51 год. До марта она работала продавцом в магазине в Козинке. Но во время весеннего захода в село украинских ДРГ (диверсионно-разведывательных групп) вся инфраструктура в Козинке была уничтожена (администрация, таможня, клуб, школа, три магазина). Почти все жители выехали. Татьяна тоже три месяца прожила в Старом Осколе.

— Но у меня с марта прервался стаж, а до пенсии еще далеко, — вздыхает Лазарева. — Мне нужно работать, поэтому я вернулась в Глотово.

Пожить там Татьяна смогла очень недолго. Села Глотово, Козинка, Гора-Подол, Безымено, Новостроевка, Берёзовка и другие — больше двадцати населенных пунктов на российско-украинской границе — сегодня по несколько раз в сутки подвергаются атакам со стороны ВСУ. И если раньше прилетов и обстрелов жители приграничья ждали преимущественно по утрам и вечерам, то сейчас опасность предсказать невозможно: она может наступить в любой момент.

С 1 июля Татьяна устроилась кассиром в магазин в Грайвороне. Ни такси, ни общественного транспорта сейчас в районе нет. До работы и обратно женщина добиралась на попутках. Утром 8 июля она, как обычно, вышла на дорогу ловить попутку, чтобы доехать до Грайворона.

— Слышу: дрон надо мной гудит, — вспоминает Лазарева. — Этот звук ты ни с чем не спутаешь. Мне повезло, что рядом оказалась вишня. Иначе мне некуда было бы спрятаться. Я вот так вся сжалась, — показывает Татьяна, — и быстро-быстро заползла под вишню. Дрон увидел шевеление и завис надо мной. Кто кого переждет — такое было испытание. Сначала я стояла на коленях. Потом легла на землю, потому что ноги затекли. 45 минут прижималась к земле. В итоге дрон всё-таки развернулся, полетел в обратную сторону, а я понеслась бегом домой. На работу в тот день я опоздала. А домой в Глотово больше не возвращалась. Этот дрон стал последней каплей. Я решила уехать из родного села.

В тот же день Лазарева нашла риэлтора, заплатила ему 5 тысяч рублей за поиск жилья в Грайвороне. Уже к вечеру ей подобрали студию ценой 12 тысяч рублей в месяц. Все свои сбережения Татьяна вложила в переезд. Осталась без копейки. Первую зарплату на новом месте, около 20 тысяч рублей, получит в августе.

Белгородские чиновники громко кричат о компенсации за съем жилья — 10 тысяч рублей. Однако умалчивают о том, что деньги выплачиваются только в том случае, если жилье снимают люди, полностью утратившее собственное и доказавшие это, или если въезд в населенный пункт закрыт. А в Козинку не запрещен. В селе, с точки зрения властей, можно спокойно жить и работать.

— Мы могем, а инши — нет, — говорит, как многие здесь, на смешанном русско-украинском языке, суржике, житель Козинки 65-летний Николай Матвеев. — Вот уже второй месяц просим сделать электричество. Тут буря была 19 июня, и кабель перебило. С той поры всё село живет без света и без воды (насосы не работают без электричества. — Прим. ред.). На двадцать минут работы — елки-палки! А ремонтники не роблят, потому что ехать сюда им боязно. Уже и на районную администрацию выходили, и на губернатора — а всё без толку…

Скарб или жизнь

Судя по сводкам происшествий и личным наблюдениям, сегодня в Козинке жить опаснее, чем в мае. Несмотря на это, жителей в селе стало больше, чем два месяца назад, — тогда здесь было шесть-семь человек, сейчас — не меньше 20–30 (до начала войны в Козинке проживало 1200 человек).

— Если есть такая информация, что в Козинке нет людей, — это брехня, — убеждает Николай Матвеев. — Многие люди повозвращались и живут. А некоторые и не уезжали. А почему? Есть такое дело у нас — мародерство.

— Люди не хотят оставаться в ПВР из-за условий там и потому, что дома разграбят, вытащат последнее, — называет ту же причину Татьяна Лазарева. — Если бы государство компенсировало всё утраченное, а не по 50 тысяч давало в зубы. Что за 50 тысяч можно купить? Если один холодильник стоит 30 тысяч. А мародеры выносят всё подчистую. Если бы хотя бы 200 тысяч давали на имущество, тогда в ПВР бы много людей осталось. А люди поехали назад, потому что у них зарплаты и пенсии копеечные. Что они с них купят? Люди вынуждены жить под обстрелами, чтобы свой последний скарб сберечь.

Николай Матвеев — один из тех, кто стережет свое нехитрое хозяйство — дом, огород, гараж, куры, утки. Как старожил он знает всех соседей по селу, поступающих так же. Михаил и Татьяна выехали в ПВР в марте. Вернулись через пару месяцев и не узнали свое жилье.

— Мы — тик из дома, а они — в дом, — рассказывает о мародерах Татьяна. — Двери все выломаны, окна поразбиты — паразиты лазили. Всё в доме перевернули. Искали что-нибудь. Бачок в туалете сняли, думали, я в унитазе драгоценности прячу. Вывернули всё из шифоньеров. А брать-то нечего, унесли-то мелочи. Тележку, мужские трусы, носки, майки, сгущенное молоко, тушенку, консервы… Больше беда, что почти вся птичка у меня повиздихала, — грустнеет хозяйка. — Воды же не было. 35 кур сдохли и все утки…

Супруги говорят, что в ПВР они больше ни ногой: условия там «скотские» — до двадцати живых душ на 16 квадратных метрах, из-за большого количества народа, тесноты и скученности все постоянно болеют, а главное, от чего спасаться, если сейчас уже и в Старый Оскол долетают беспилотники?

— Мы, когда что-то слышим, уже не прячемся, — продолжает Татьяна. — Недавно чищу картошку уткам, дрон летит, я — в сарай, убежала от дрона. Если мы в летней кухне, то там у нас ванна стоит, в нее ложимся. В доме — некуда. А если прямое попадание, то от него и не спрячешься…

— Нам страшно, нам очень страшно, — признаются муж и жена. — Живем как на вулкане. Каждый день ждем, в какой дом прилетит, какой дом спалят.

— На мамкин дом вчера прилетело — и всё, теперь дома нету, — Татьяна не сдерживается, ее душат слезы. — Хорошо мамка у сестры моей гостила в Глотово. Вернулась, а дома нету. И шо теперь? Слезами тут не поможешь, а грошами нам не помогают. Словами кормят только…

«Всё сгорело»

До недавних пор жители Козинки считали, что ее уничтожили в начале весны: серьезным атакам со стороны ВСУ село подвергалось с 11 по 17 марта — во время выборов президента России. Как раз тогда большая часть жителей выехала в ПВР. Теперь в Козинке знают: село добили в июне-июле. За продвижение российских войск на Харьковском направлении, за разрушенный Волчанск расплатились мирные жители по эту сторону границы.

С начала лета в Козинке окончательно разрушили школу, детский сад и церковь. Добили еще остававшиеся целыми жилые дома. В подвале одного из них на улице Центральной еще в мае жила семья — Лидия и Евгений Шматко. Пенсионеры перебрались в подполье после того, как их дом разбомбили. В квартире жить стало невозможно, но уцелели некоторые вещи: две узкие деревянные кровати, телевизор, холодильник, тумбочка, ковер, фотографии. Всё это пенсионерка Лидия Павловна берегла и охраняла до последнего, из-за этого рисковала жизнью и не покидала обстреливаемую Козинку. Но не уберегла.

— 17 июня наш дом сожгли, — рассказывает женщина. — Прилетел дрон и скинул зажигательную смесь в медпункт на первом этаже. А там были раскиданы бумаги — карточки, документы, они загорелись. И если бы водосточные трубы и трубы отопления были не пластиковые, а железные, как раньше (но нам же их поменяли!), пламя бы не пошло никуда. А пластик быстро горит. Растекается и горит. Пошли гореть все подвалы. Туда же еще в марте солдаты перетянули матрасы, одеяла, подушки. Они же должны были где-то жить. Это всё загорелось. Затем огонь пошел на второй этаж. Следом моментально вспыхнул третий и крыша. Мигом! Дождя же тогда не было. Жара. Буквально за три часа сгорел весь дом… Мы сначала в подвале сидели. Когда я услышала, что гарь идет, выскочила. Солдаты мне помогли — я успела выхватить из огня стиральную машину и морозильную камеру. Но не спасла кровати, шифоньеры, диван, ковер возле дивана, два телевизора… В кухне не успела выхватить трехкамерный холодильник «Норд», ему хоть и тридцать лет, но такой хороший был холодильник! Жалко… У всех соседей тоже сгорело всё: стенки, серванты, одежды сколько! Многие же люди в ПВР одежду брали только на лето, а остальное всё здесь оставалось: шубы, шапки, пальто, свитера… Всё сгорело…

Несколько дней супруги Шматко жили на улице. Потом бывший ученик Лидии Павловны (она в прошлом учительница) решил уехать из Козинки и пустил погорельцев в свой дом.

— Если б Иван нас не приютил, я не знаю, куда бы мы побежали дальше, — качает головой Лидия.

А 3 июля уже сами Шматко приютили соседку Оксану Немкович. Одинокая женщина тоже не хотела выезжать из села, где прожила всю жизнь, где на местном кладбище лежат ее отец и мать.

— Но дрон прилетел, что-то сбросил, и дом сгорел как спичка, — глаза Оксаны расширяются от ужаса, впечатления еще свежи. — Сама я выскочила, но ничего не успела вынести…

И Шматко, и Немкович получили единовременную социальную выплату — 10 тысяч рублей. Знают, что им положено что-то еще. Но что и когда — не знают. Оксана решила не дожидаться милости властей, а накопить денег на билет и уехать к дальней родственнице в Крым. Пенсионерам Шматко ехать некуда.

— Мне должны выписать справку, что у меня действительно сгорела квартира, — объясняет схему Лидия. — Пока администрация что-то закрутила, замутила, мы не в курсе, когда это будет. Но если эту справку мне дадут, я поеду в Белгород. Там напротив аэропорта есть «Красный Крест». Обращусь в «Красный Крест», отдам им справку, что я действительно из уничтоженного дома, из сгоревшей квартиры. Они мне дадут карточку на 100 тысяч рублей. Я пойду в магазин и там смогу взять на 100 тысяч холодильник, кастрюли, вилки, ложки, тарелки… Всё, что у меня сгорело. Я жду этих денег. Но в администрации сказали: сначала нужно, чтобы специальная комиссия приехала, составила акт о том, что действительно дом сгорел. А комиссия сказала: «Мы не поедем, там стреляют». А когда теперь тихо будет? Гладков (губернатор Белгородской области. — Прим. ред.) в мае приезжал, когда дома у нас еще были более-менее ничего, и пообещал: «Как прекратится, будем ремонтировать». А что теперь? Уже всё, не будут ремонтировать. Теперь мы не знаем, где дадут землю. Где будут строить? Когда? Что? Никто ничего не знает.

«Здесь живут гражданские»

«Нас бросили», «нас не слышат», «мы никому не нужны», «мы не Россия». Это мантра, которую повторяет буквально каждый житель приграничья. И в ней не обида, а констатация факта.

Последние два года Белгородская область постоянно подвергается атакам ВСУ. Последний год сообщения о разрушенных либо уничтоженных домах мелькают в хронике каждый день. И до сих пор нет ни одной новости о том, что какой-то потерявшей жилье семье построили новый дом, кто-то справил новоселье.

— Россия обеспечила жилищными сертификатами жителей Донецкой, Луганской, Херсонской областей. Почему до сих пор нет Белгородского сертификата? — спрашивает Сергей Толкачев, сосед семьи Шматко из разрушенной трехэтажки на Центральной улице. Этот же вопрос задали три тысячи жителей Грайворонского района президенту Владимиру Путину и министру обороны Андрею Белоусову в обращениях, отправленных в Москву 12 июля. Ответить людям пообещали в сентябре.

Вся большая семья Толкачева — жена, дочери с мужьями и детьми — с марта живет в ПВР. Сергей там жить не смог. Он снимает крохотный флигель в Грайвороне за 10 тысяч рублей (без бытовых удобств и водопровода) и пытается подрабатывать таксистом.

— Но народа нет, заработка нет, желания жить нет вообще, руки опустились до всего, — подытоживает 66-летний мужчина.

До недавнего времени каждый вечер после работы Сергей заезжал в Козинку: стоял, курил, смотрел на развалины своего бывшего дома, думал о жизни. Квартиру в трехэтажке на Центральной улице Толкачев получил совсем молодым, когда начал работать в местном совхозе, сюда привел жену, здесь вырастил двух дочерей. Ранили воспоминания душу мужчины или грели, но они были ему нужны. С 8 июля ездить в Козинку Сергей перестал: в тот день, по его словам, смерть проскочила в двух метрах от него.

— Только поставил машину возле своего сгоревшего дома, спрятал, где обычно, 30 секунд — и дрон летит, — рассказывает Толкачев. — Я гараж открыл, заскочил, через четыре секунды прилетело. Рядом упало на чужой автомобиль. Я выскочил, обратно в свою машину — и в Грайворон. Словами это не передашь. Это надо пережить…

Жители Козинки отмечают: раньше беспилотники били только по военным машинам, теперь бьют и по гражданским, поскольку военные нередко пересаживаются на гражданский транспорт. Но бьют избирательно: знают местных, щадят больных и старых людей.

— Видите, у меня на машине знак — «За рулем инвалид», — показывает 65-летний житель Козинки Николай Михайленко, — он меня бережет. Два раза на меня выскакивали «камикадзе» (БПЛА, начиненный взрывчаткой. — Прим. ред.). Один уже заходил в атаку. Я его заметил, сразу по тормозам — нужно хоть куда-то в канаву упасть или что-то найти для укрытия. Выскакиваю. А падать некуда. Думаю: буду падать тут, на месте. А дрон застыл, смотрит на машину. Повисел так несколько минут, развернулся и ушел. Не стал бить. Потом бойцы мне объяснили: если там (на украинской стороне. — Прим. ред.) видят, что мишень — инвалид или старик, то не бьют. Во всяком случае, вероятность выжить выше. Хотя, конечно, смотря какой оператор, насколько он человечен…

Родные Михайленко — жена и сыновья с семьями — выехали из села в Грайворон и Белгород на съемное жилье. Николай, во-первых, не хочет:

— Если дом разобьют, в летней кухне буду жить. Если «баба-яга» (тяжелый промышленный БПЛА, переделанный под боевые задачи. — Прим. ред.) прилетит — значит, всё похоронит вместе со мной, — громко роняет ладонь на стол мужчина. — Но я никуда не уеду.

Во-вторых, хозяин с ограниченными возможностями не может бросить всё, за что чувствует себя в ответе: огромный огород, виноградник, яблони, груши, сливы, пасеку и большое поголовье котов. Наивно защищая свое хозяйство и «семейство», Николай придумал оберег: написал на дверях и на заборе у своего дома: «Здесь живут гражданские».

«И детство — война, и старость — война…»

— Я тоже никуда не выезжала из Козинки, ни разу с февраля 2022 года, и не поеду, — говорит самая старшая жительница села — 86-летняя Александра Дмитриевна Северина. — Мне ничего не страшно. Я никуда не прячусь. Ни разу не была в подвале. Меня соседи спрашивают: «Шура, ты как в подвал спускаешься, когда атака? Нормально?» Никак. Я на диване лежу, — смеется женщина в синем халате с ярким рисунком.

— Я с детства такая, — продолжает она. — Я ж войну-то застала. Як началась война, мне три года было. Помню, как я на кровати сидела, а мамка батьку наряжала на войну. Сумку ладила. Батька ушел на фронт, а мамка в колхоз работать пошла. Немцев помню. Стояли у нас в селе. У меня брат был Коля, на три года меня меньше. Когда мне годов пять было, а ему два, к нам в хату заходили два немца. У нас была русская печка. Я братца на печь посадила. А он плачет, плачет — ну дите малое. А я его так придавливаю к себе, чтобы не плакал. Немцы подошли к печке, один погрозил брату кинжалом. А я еще сильнее его к себе давлю, чтобы не плакал. Боюсь, что немец зарежет. Вечером опять приходит этот немец, берет Колю на руки, носит по хате. Принес нам сахар, хлеб, консервы. И показал на пальцах: у меня дома тоже два киндера. Як у нас, так же и там: есть разные люди и там, и тут.

Александра Северина живет в Козинке последние 65 лет. Родом она из Украины, из села Дмитровка Сумской области. Вся родня у нее сегодня там. В Козинке жил будущий муж Александры, к нему она переехала после свадьбы, устроилась работать в колхоз. Детей у Севериных не было.

— Дед мой умер 19 лет назад. Одна с тех пор живу, — вздыхает Александра Дмитриевна.

В Козинке дислоцируются российские военные. Они снабжали ее водой, когда в селе пропало электричество. На днях привезли генератор, подключили, теперь у женщины есть и свет, и вода. Александра Дмитриевна отвечает бойцам взаимной заботой:

— У меня есть летний душ, хотя и поганенький, но хлопцы купаются там, — рассказывает она. — И светом пользуются, тоже заряжают, что им надо. Пускаю. Даю им всё. Приехали они, когда еще холодно было. Рыли землянку. Померзли. У меня три одеяла ватных лежало — я им отдала. Семь курок несутся — яйцами их кормлю.

У жителей Козинки есть верная примета: если к какому-то дому приближаются российские военные, со стороны ВСУ обязательно это заметят и дом уничтожат. Но Александра Дмитриевна и на этот счет придерживается своей теории:

— Дроны меня не трогают: там тоже понимают. Да и что же всю жизнь бояться? — возмущается Северина. — И детство — война, и старость — война… Устала я, устала. Брат зовет из Борисовки: ко мне приезжай. А что толку? И у нас стреляют, и у них стреляют. Я только на Бога надеюсь, и всё. И не хочу никуда. Буду здесь до последнего. Мне уже помирать не страшно. Но хочется еще пожить, чтобы своих побачить. Бог даст — не помру, доживу до мира…

Люди в Белгородской области, как ни в одном другом регионе России, ждут и гадают: когда закончится война? На слуху одновременно несколько версий, лучшая сулит конец войны в сентябре. Обоснования наивные. Политологи, скорее всего, над ними бы посмеялись. Но здесь, рядом с линией фронта, не смешно. Здесь уверены: закончится война — с ней уйдут все беды. Обещания местных чиновников только укрепляют эту веру. Здесь больше, чем электричества, компенсаций, жилищных сертификатов, люди ждут мира. Всё, что нужно жителям Белгородской области, — жилье, работа, помощь врачей, обучение детей, безопасность, — у них ассоциируется с миром. Всё, чего они лишились, — с войной.

— Сколько лет до войны мы жили спокойно? — рассуждает Николай Матвеев. — Дружили, женились, ездили друг к другу в гости. Мы даже не знали толком, где проходит граница…

Анатолий Ольшанский