В самом центре Таллинна, недалеко от замка Тоомпеа, есть маленькая березовая роща. У подножия берез — каменные чемоданы, словно брошенные в спешке владельцами. Если войти в музей Vabamu, вход в который предваряет эта инсталляция, на стеклянной стене можно увидеть список имен эстонцев, которые были депортированы или вынуждены были бежать из страны. «Накладываясь» на чемоданы за окном, подобно финальным титрам фильма, имена как будто символически объединяют чемоданы и их владельцев.
Мы поговорили с Николаем Осташовым, куратором обучающих программ Noorte Vabamu таллиннского Музея оккупаций и свободы Vabamu, о том, какие бывают измерения у свободы, зачем музею понадобился ребрендинг и почему слово «оккупация» не раздражает молодых русскоязычных посетителей.
Николай, когда недавно в Таллинне проходила выставка «Лица российского протеста», подготовленная оппозиционными россиянами, вы выступили на ее открытии. Почему для вас, сотрудника эстонского музея, это оказалось важным?
Как-то вечером, листая соцсети, я увидел, что Виктор Шендерович сделал репост — вот, новый проект, «Лица сопротивления». Я посмотрел список городов, где будет выставка, и мне показалось, что почти все столицы Европы там есть, а Таллинна нет. Мне стало обидно за город, я написал организаторам и спросил — а есть ли возможность открыть выставку в Таллинне? Они сразу ответили — отлично, что у вас есть такой интерес, вот в Таллинне есть как раз организация «Рефорум», и концепт в том, чтобы местная русская эмиграция это организовала. И я предложил — давайте вместе это сделаем! Я связался с ребятами из «Рефорума», пригласил их сюда, и мы стали быстро думать, потому что оставалось две недели до открытия конференции, к которой выставка была приурочена. Таллинская выставка была первая из всех, захотелось организовать ее на площади Вабадузе, и мы так и сделали.
Было чувство, что я понимаю, насколько жизнь эмигрантов сложна, как им тяжело, и хотелось хоть в чем-то их поддержать. Здесь хотя бы люди живут и свободно могут ходить, а о тех, кто сидят в России и не боятся выступать, очень мало говорят. Больше говорят о Путине и о том, как все плохо, а на самом деле это общая история, и она связана и с историей эстонских диссидентов. Когда читаешь о диссидентском движении 1960-70-х годов, видишь, как они все были друг с другом связаны.
В советское время эстонские и российские диссиденты были вместе. Александр Солженицын писал свой «Архипелаг ГУЛАГ» здесь, в Эстонии.
И мне показалось, что это важно — поддержать людей, которые хотят, чтобы Россия была свободной.
Мы в Эстонии добились свободы, и хотелось бы, чтобы и сосед наш тоже добился свободы, чтобы люди знали о тех, кто сидит за свои убеждения, чтобы они воспринимались как герои, чтобы о них писали потом. Это даст возможность и другим чувствовать себя увереннее, поможет тому, чтобы люди не боялись. Хотя я понимаю, насколько это опасно сейчас в России.
Поэтому было чувство, что лично для меня важно поучаствовать в этом проекте и вовлечь в это Vabamu. Я в музее рассказал об этой выставке, и все меня поддержали.
После этой выставки вы пригласили ее организаторов на экскурсию в Vabamu, чем они с благодарностью воспользовались. И уже с порога ощутили его необычность. Это музей, где главное — не экспонаты, а личные истории. Рассказанная через судьбы людей «большая история» цепляет совершенно особым образом. Можно начать с вашей личной истории — как вы попали в музей?
Меня музей оккупаций всегда интересовал. Я часто сюда ходил. Мой отец — учитель истории. Я долго работал в туристическом бизнесе, но история, особенно история Второй мировой войны и после, всегда была моей страстью.
И когда во время ковида мне пришлось искать новые пути, я увидел объявление, что музей Vabamu ищет сотрудников для молодежного направления. Я пришел по объявлению — и оказался первым русским, который за двадцать лет пришел устраиваться сюда на работу.
Идея была в том, что нужно расширять целевую аудиторию. Музей был больше известен среди эстонцев, а русские не то чтобы боялись, но было стереотипное представление, что, если русские придут и начнется рассказ о том, «какие русские плохие» — это может не всегда привести к взаимопониманию. И многие сторонились музея оккупации. Поколение 40+, 50+ слово «оккупация» часто воспринимает остро, сразу же начинаются споры, обиды. Я считаю, что об оккупации нужно говорить прямо и понятно, потому что «освобождением» сталинизм назвать никак нельзя. Поэтому мы все открыто проговариваем.
Подождите, в музее до вашего прихода вообще не было русскоязычных программ?
Не было. Два с половиной года назад, когда я пришел, все программы были только на эстонском и английском. Не было даже гида, который говорил бы по-русски. Поэтому одна из идей была такая — пригласить русскоязычного гида, чтобы можно было говорить и с русскоязычной частью общества. Понятно, что людей старшего возраста переубеждать не особо имеет смысл, но с молодежью можно и нужно говорить.
И мы сделали проект для русскоязычных школ Эстонии. Он называется «Свобода — наше величайшее достояние». Это музейный урок, который длится полтора часа. Я рассказываю там разные истории людей, идет активное обучение, молодые люди в группах отвечают на вопросы, потом бывает обсуждение.
Меньше чем за год через эти музейные уроки прошло 1600 учеников. Это 70 групп.
Школ чуть меньше, потому что многие школы посылали несколько классов, и было интересно посмотреть, как современная русская и эстонская молодежь относится ко всему этому. Есть же много стереотипов, неверных ожиданий. Мы думали, будут споры, непонимание, а оказалось, что…
…что русскоязычных молодых людей не триггерит слово «оккупация»?
Нет, оно их не раздражает совсем. Я подозревал, что молодежь по-другому к этому относится. Они понимают, что сталинизм и Гитлер — это диктатуры, они это изучают в школе и знают, что это ничего хорошего в сталинизме нет. Конечно, есть анекдоты и шутки про застой, но если говорить серьезно — ничего хорошего в этом не было. Мы сравниваем общество и понимаем, какой был уровень свобод, какие были выборы тогда, какие сейчас, какие есть новые перспективы и возможности.
За счет чего обеспечивается это понимание?
Тут надо сказать спасибо учителям. Видно, что проделана огромная работа, и, если бы не учителя, у молодых людей было бы совсем другое отношение к прошлому.
С другой стороны, нам было важно, чтобы учителя тоже могли прийти сюда и чтобы вне школы кто-то другой, а не учитель, рассказывал школьникам эти истории. Потому что в школьной программе, возможно, внимание не уделяется таким деталям депортации или побега, о которых рассказываем мы. Когда дети приходят вне школы и видят нашу экспозицию, и кто-то другой, не учитель, с ними говорит, — это производит совсем другое впечатление. Тем более что в старших классах часто на эстонском языке проходит обучение даже для русскоязычных школ, а мы как частный музей можем позволить себе говорить об этом и по-русски.
То есть вы создали такую площадку для диалога, которой в Эстонии еще не было?
Не было. Говорить на такую тему, одну из самых болезненных, особенно на уроках, не всегда просто. Возможно, где-то учителя ее могут избегать или дети могут постесняться. А мы даем молодежи возможность высказаться — поговорить о свободе, о том, как они в нашем обществе себя чувствуют, свободны ли мы, что значит быть свободным. Они могут говорить о каких-то табу, о вещах, о которых в школе не говорят — например, об отношении к войне. Мы хотим, чтобы они сами говорили об этом, чтобы лучше понять их. Сейчас проект закончился, но я чувствую, что 1600 человек, которые прошли через него — это много.
Вас кто-то поддерживал? Привезти детей в музей, организовать музейные уроки — все это дополнительные расходы.
Нас поддержало Министерство обороны, оно выделило деньги на проект. Мы пришли к ним и говорили о том, что с точки зрения государственной безопасности важно вкладывать деньги не только в оружие, но и в воспитание молодежи — и нам удалось их убедить. Мы показали им свой проект, они нас поддержали, и было здорово, что мы смогли эти уроки предоставить бесплатно.
Причем очень важно было пригласить школы не из Таллинна, а из Ида-Вирумаа, из Маарду. Мы частично оплачивали им проезд, и к нам приезжали школы из Нарвы, из Кохтла-Ярве, из Силламяэ, из Йыхви. Часто у учителей изначально было скептическое отношение к этим поездкам: «Таллинн? Туда дорого ехать», «Vabamu? Ничего про этот музей не знаю, я там не был». Приходилось звонить, уговаривать. И когда учителя приезжали, все были очень довольны, что приехали, поговорили без нагнетания вот этой жути — а, музей оккупации, ну сейчас будут про страдания рассказывать.
В такой активной форме вовлекать молодежь — мне кажется, это было здорово. Проект закончился, но надеюсь, что мы в следующем году что-то похожее сделаем. Есть партнеры, которые разделяют наши ценности и хотели бы нам помочь. Мы часто говорим о том, что русскоязычная молодежь по-другому все интерпретирует, но, чтобы быть членом общества, чтобы понимать, что происходит, надо понимать общий нарратив. Не насаждать, чтобы это не была пропаганда или антипропаганда, а просто говорить с ними, помочь им понять, что люди пережили, через что прошли.
История создания Vabamu столь же нетривиальна, как и он сам. С чего начался музей?
В этом году мы праздновали 20-летие музея. Он был построен в 2003 году, и его история тесно связана с историей Ольги Ритцер. Она родилась в начале двадцатого века в Киеве, в семье эстонского врача. После Гражданской войны семья переехала в Эстонию. Ольга ходила в гимназию, потом училась на врача в Тартуском университете. Во время войны в 1944-м ей, как и многим эстонцам, перед приходом советских войск пришлось бежать из страны. Ольга оказалась в Америке, там пришлось начинать все заново, получать высшее образование, опять учиться на врача — она была глазным хирургом. Она вышла замуж за швейцарца Валтера Кистлера, и у них сбылась американская мечта — достойная жизнь, замечательная карьера, достаток.
Они заработали много денег, и в 1991 году, когда Эстония уже стала независимой, Ольга Ритцер решила основать фонд, который бы поддерживал ученых и исследователей, изучающих военную и послевоенную историю республики. А потом ей подали идею — почему бы не построить музей? Можно сделать эстонскому народу такой подарок.
А кто подал такую идею?
Эстонский политик Тривими Веллисте, одно время он был министром иностранных дел. Территорию для постройки музея выделил город. Рядом находится здание Кайтселийта (Союза обороны Эстонии), напротив главного здания были старые, заброшенные еще со времен Советского Союза постройки. И был разработан проект, по которому на этом месте построили здание музея.
Здание музея с его стеклянными стенами, как будто парящее над улицей и в то же время объединенное с ней, резко выделяется из окружающей застройки. Как было найдено архитектурное решение?
Проект был отдан архитектурному бюро КоКо, это молодые архитекторы, которые много чего сделали в Таллинне. Полностью прозрачное здание из стекла отражает открытость нашей концепции. Музей прозрачен и открыт для всех, это максимально открытое, дружелюбное пространство в противовес той закрытой системе, которую представляла из себя советская власть.
Параллельно был создан фонд, который помогает исследователям. Ольга Ритцер умерла несколько лет назад, но ее дело продолжает ее дочь Сильвия.
Правда ли, что Vabamu — единственный частный музей Эстонии?
Да, наш музей — единственный частный большой музей Эстонии, который построен с нуля. Если сравнивать с аналогичными музеями в Риге и Вильнюсе, главное отличие в том, что наш музей — частный, то есть у нас иначе построена бизнес-модель. Государство помогает нам, вкладывает деньги в какие-то проекты, но основную часть средств мы должны зарабатывать сами. Зарабатываем прежде всего на билетах, есть также донаты от людей, которые разделяют нашу миссию и наши ценности. У музея благодаря семье Ритцер налажены контакты со Стэнфордским университетом в Америке. Там находится часть библиотеки, где работает наш сотрудник. Там также собирают информацию о судьбах балтийских народов, поэтому американские ученые часто приезжают сюда. У нас каждый год бывают студенты из Стэнфорда, которые проходят здесь практику. Это хорошая традиция.
Изначально музей назывался «Музей оккупаций», позже он был переименовали в Музей оккупации и свободы Vabamu. Зачем понадобился ребрендинг?
Да, вначале это был музей двух оккупаций, советской и немецкой. А около шести лет назад название поменяли на «Музей оккупации и свободы Vabamu». Поменялась концепция музея, и это нашло отражение в его названии.
Громоздкая конструкция «Музей оккупации и свободы Vabamu» теперь произносится как емкое короткое «Vabamu». Это слово образовано от двух: «ваба» — от «вабадузе», что по-эстонски значит «свобода», и «му» — от «музей». Когда название «Vabamu» только появилось, новое слово поначалу для многих было непривычным, над ним много иронизировали, в прессе была критика, но потом все привыкли, и теперь, когда говорят о музее, все чаще используют слово «Vabamu».
Нам важно было говорить не только о том, что происходило тогда, во Вторую мировую и после оккупации, но и о том, чем мы живем сейчас.
Центральной была идея свободы — мы хотели, чтобы это был такой «дом свободы».
Здесь можно говорить и о настоящем, и о будущем, и такое понимание свободы расширяет рамки наших новых экспозиций и выставок.
И открывает возможность поговорить о разных гранях свободы?
Да, например, недавно у нас была выставка, посвященная эстонскому IT-успеху — как за 30 лет Эстония превратилась из постсоветской аграрной республики в известного IT-тигра. Еще одна выставка посвящена 150-летию женского движения начиная от появления первого женского манифеста в Эстонии, провозгласившего — давайте выйдем из-за печи и начнем занимать активную гражданскую позицию! Это как раз времена возрождения эстонской культуры конца девятнадцатого века. Женщины тогда заявили о своих правах на волне общего национального подъема, и мы решили предоставить им трибуну. История сексуальных и гендерных меньшинств в Эстонии — тоже тема одной из выставок.
То есть этим мы показываем, что наш дом открыт для всех, для разных встреч и проектов.
В музее произошел не только ребрендинг, но и реконструкция. В чем она заключалась?
Когда музей построили, вся экспозиция — немецкая и советская оккупация — была на уровне первого этажа. Внизу был архив, на втором этаже — офисы. Но экспонатов становилось все больше, и в какой-то момент архив переехал из центра города. В музее стало больше места, и мы смогли расположить экспозицию и внизу, и наверху. Музей стал более интерактивным и современным. К нему добавился второй этаж, и теперь все складывается в логическую цепочку — первая оккупация, зал, посвященный депортации, потом — жизнь в Сибири, потом зал, посвященный бегству эстонцев 1944 года, и дальше — плавный переход к советским реалиям. Заканчивается все это жизнеутверждающей историей Певческой революции и Балтийской цепи конца 1980-х годов.
Как создавалась концепция?
У нас шесть залов — смысловых территорий, и у каждого зала был свой куратор, который придумывал идею и способы организации пространства.
Концепция разрабатывается в совете музея, и, когда переделывали музей с тем, чтобы это было не просто место памяти о трагедиях, каких много в странах Балтии, — с тюремными камерами и давящей атмосферой, — мы решили, что в музее будут представлены разные истории. Мы хотели, чтобы там были и трагедии, но в то же время чтобы были и светлые истории, — ведь советское время было очень разным. Получилась история, которая начинается с тяжелых времен и заканчивается даже улыбкой, хэппи эндом.
Повлияла ли реконструкция и ребрендинг на посещаемость музея?
К нам обычно приходят люди, которые ищут путь сюда, они знают, куда идут. Часто приходят поодиночке, один-два человека. Они надевают наушники и проходят весь путь от трагических залов к залам победы независимости, и видно, что это очень эмоционально влияет, когда люди понимают контекст. Погружение через личные истории, рассчитанные на понимание и сочувствие, вызывает сильный эмоциональный отклик. Люди ведь сейчас чаще ходят в музеи не за фактами, а за впечатлениями.
Мы не заинтересованы в больших туристических круизных группах, которые толпами здесь бы ходили, потому что тем самым можно испортить особое впечатление тишины и концентрации, которое возникает в нашем музее у посетителей, поэтому концепт был такой — это личная встреча с личными историями.
Легко ли было собирать экспонаты, ведь много людей уехали или были депортированы, много документов утеряно, а вещей — уничтожено?
Двадцать лет назад, когда музей создавался, еще было живо поколение тех, кто это помнил. Еще и сейчас кто-то остался, но таких людей становится все меньше. Это, кстати, было еще одной из причин, почему мы решили изменить концепт — уходят поколения, которые помнят оккупацию и советское прошлое. Живых свидетелей, которые были эмоционально в это вовлечены, становится все меньше. Поэтому мы сейчас больше рассматриваем молодежь как целевую аудиторию, экспозиция обращена к новому поколению, которое об этом периоде не знает или знает очень мало.
Наше главное направление работы — изучение депортации или темы жизни в Сибири. Часто в семьях остаются письма, фотографии, какие-то вещи, и люди этим делятся. Нам приносят очень много, даже больше, чем мы можем взять, к сожалению, потому что у нас просто не хватает площадей для этого. Мы отбираем те вещи, у которых есть интересная личная история, например письма или поделки, которые люди делали в Сибири. Если посмотреть наш цифровой архив — а все вещи, которые мы собираем, можно посмотреть онлайн, с описанием контекста и того, что случилось с владельцем, — становится понятно, как зеркальце или иголка, сделанная в Сибири, связаны с личной историей человека.
Наш главный архивист приносит новые фотографии, письма, мы пытаемся разобраться, что за семья, что за история, и складываются понятные закономерности — почему люди молчали в советское время, почему во многих семьях об этом не принято было говорить.
Сейчас у нас новая инициатива — вместе с историческими музеями и местами памяти собрать все письма из Сибири, которые были написаны на березовой коре.
Их только у нас в коллекции больше тридцати, также они есть в Литве, Латвии, Украине. Всего этих писем сотни. Их нужно собрать, и сейчас мы обратились в ЮНЕСКО, чтобы они были внесены как объекты культурной памяти в список культурного наследия, потому что эти письма отражают стремление людей сохранить контакт. Если расшифровать эти письма, видно, что людям часто даже нечего есть, человек на маленьком клочке пишет — пришлите, пожалуйста, крупы, сухарей, и, естественно, бумагу и карандаш, чтобы писать письма. Если этот проект будет внесен в лист культурного наследия, у нас в плане — организация маленькой выставки, посвященной этим письмам.
Один из центральных экспонатов — лодка, на которой беженцы уплывали из Эстонии в 1944 году. Обычная рыбацкая лодка, но, помещенная в музейный зал рядом с фотографиями и историями людей, она производит сильное впечатление. Откуда она?
Да, это оригинальная лодка с острова Готланд. Там таких лодок десятки, некоторые просто лежат заброшенные во дворах, их используют в хозяйстве, вокруг них дети играют. Эта лодка была отреставрирована и сюда перенесена, чтобы поддержать визуальный эффект. На таких лодках люди переправлялись в Швецию, которая в 1944 году была нейтральной страной. В Финляндию в сентябре 44-го путь был закрыт, потому что был заключен договор — всех, кто туда движется, отправляли обратно. Тогда в Швецию за полтора-два месяца перебралось около 30 тысяч эстонцев. Многие в пути тонули.
У нас есть видео, где показаны кадры отплытия последнего эвакуационного корабля из таллинского порта за два дня до прихода Красной армии. С отплытием опаздывали, потому что все хотели попасть на этот корабль. Видно, как люди сидят на палубе, буквально друг на друге, и ждут. Два дня они провели в море, у них сломался мотор, они долго дрейфовали, в конце концов доплыли, все зеленые, с морской болезнью.
Эта история, о которой мы каждый раз в сентябре говорим, чтобы люди об этом помнили, особенно в контексте сегодняшних дней, когда много беженцев к нам приехали. Важно, чтобы люди поняли, что значит быть беженцем. Что значит начинать с нуля, выучить новый язык, и что значит помогать. Точно так же было и в первый кризис беженцев, когда лет шесть-семь назад в Европу приезжали на лодках — тогда тоже говорили о том, что давайте вспомним, что случилось с нашим народом, давайте поймем эту ситуацию — если люди бегут от войны, то они бегут не просто так.
Сейчас в музее появились новые образовательные программы. Расскажите о них.
У нас есть куратор, отвечающий за новые выставки, сотрудник, отвечающий за образовательные проекты — для школ, для организаций, музейные уроки, специальные программы, составленные для разных возрастов. Часто думают, что музей больше для взрослых или для учеников старших классов, но здесь мы больше говорим о демократии, о свободе, и сейчас очень популярны музейные уроки — например о том, как в советское время праздновали Рождество. Есть и специальный класс, где проходят воркшопы, это очень популярно. Музейные уроки и образовательные программы часто делают с различными партнерами — с министерствами, или с канцелярией, или с Европейским союзом, которые могут выделить деньги на проект. С партнерами делать что-то всегда лучше, тогда мы можем предложить эти уроки бесплатно.
У нас есть проект Noorte Vabamu, «Молодежный Vabamu». Это онлайн-платформа для молодых людей, где мы создаем небольшие уроки на 10-15 минут. Проект интерактивный — можно зайти на сайт и на эстонском и на русском их почитать, пройти мини-курсы. Там работают два человека — менеджер по продуктам и я. Я пишу материалы, тексты, мини-курсы для этой платформы. Часто я также веду музейные уроки.
Vabamu как организация поделена на три большие части. Одна — физический музей, экспонаты, выставки, музей тюремных камер. Вторая часть — Noorte Vabamu — интерактивная, там проходят онлайн-курсы, уроки, плюс раз в месяц мы организовываем встречи с общественными деятелями и показываем фильмы.
И третья часть, которую не видно, но она тоже очень важна — «Глобальные диалоги». Мы приглашаем иногда людей из бизнеса, из политики, общественных деятелей. Это нужно, чтобы инициировать разговоры о разных актуальных темах для общества и бизнеса.
Это три кита, на которых Vabamu стоит. То есть мы не хотим быть просто музеем, мы хотим быть центром передачи информации, мнений, встреч.
Вы показываете разные стороны свободы. Как общество на это реагирует?
Да, показываем и поэтому часто являемся объектом критики, особенно со стороны правопопулистской партии, ЕКRЕ. Если раньше они рассматривали Vabamu как консервативное место, где рассказывалось о трагедии оккупации, то сейчас, когда мы говорим и о современных проблемах, часто получаем от них хорошую порцию критики. Но это нас, естественно, не останавливает.
Если еще будут возникать проекты с россиянами, согласитесь в них участвовать?
Конечно! Мы говорили с активистами «Рефорума», что в Vabamu можно организовать встречу, пригласить сюда людей. Так как мы — дом свободы, мы хотим, чтобы этот дом был открыт и для людей, которые эмигрировали сюда из России. Мы заинтересованы во встречах и в поддержке.
Вообще я считаю, что такой музей как Vabamu мог бы быть в каждом городе России.
Когда это все закончится, начинать надо будет заново, и начинать с десталинизации, декоммунизации, десоветизации.
Это длительный процесс, и, если смотреть с точки зрения будущего, хотелось бы, чтобы Vabamu стал партнером организаций, которые будут этим заниматься. У нас есть большой опыт в создании подобных пространств, и с новой, нормальной Россией будущего мы бы очень хотели сотрудничать.
Фото: Vabamu, личный архив Николая Осташева и автора
