С весны 2022 года Лисовского и артистов Театра переходного периода начала преследовать полиция: силовики срывали спектакли, и после очередного задержания за попытку сыграть «Страх и отчаяние в Третьей империи» Брехта в пешеходном переходе Лисовскому выписали штраф в 50 тысяч рублей за «дискредитацию вооруженных сил РФ» (поводом стали посты в фейсбуке). В 2023-м его отправили под административный арест на 15 суток, задержав на улице. После того как режиссер вышел из спецприемника, его снова задержали прямо рядом с Сахарово за неповиновение полиции. После второго административного ареста Лисовский уехал из России.

Одним из самых долгоживущих его проектов стало «Молчание на заданную тему». Лисовский заявлял некую общую тему: «До каких пор?», «Что я делаю?», «Зачем?» (и непечатный синоним), артист молчал, а зрители наблюдали и тоже молчали. Эмигрировав, Лисовский поселился в Тбилиси в одном доме с киноведом, куратором, поэтом и сооснователем книжного магазина «Порядок слов» Константином Шавловским. В результате они вместе решили возродить и обновить проект: молчаливые поэтические перформансы прошли в Тбилиси, Ереване и даже в Париже.

Как это было, зачем, что означало? Как общее жилье помогло объединить поэзию и театр? О чем думают и чем живут российские культуртрегеры в Грузии? И при чем тут верлибр? Матильда Виноградова пообщалась с ними обоими в продолжении серии «Русских сезонов» — о российском театре за пределами России.

— Как устроен перформанс «Оказывается, это не ты»?

Шавловский: Зритель получает закрытую ссылку на подборку стихов — это сделано для того, чтобы он впервые увидел эти тексты на спектакле. Ну то есть их можно, в принципе, все найти в интернете, закрытость не обусловлена безопасностью. Просто тут монтажная подборка, либретто к спектаклю, которое мы сделали совместно с поэтессой Полиной Барсковой.

— Итого есть перформеры, которые ничего не говорят и не делают, а стихи оказываются в телефоне у зрителя?

Лисовский: Перформер в течение какого-то времени читает эту подборку на сцене. Про себя. В общем, это выглядит так: пришли люди в помещение и читают стихи — молча.

— Мне кажется, раньше к «Молчаниям» ты тексты не раздавал.

Л.: Тут, в принципе, вышла другая история. «Молчание на заданную тему» — это борьба с текстом. А здесь получается апология текста. Текст вытесняет само действие, точнее — отсутствие действия. Забавный перевертыш происходит.

— Как вы решили вступить в коллаборацию?

Ш.: Сева покинул Россию, и мы стали жить вместе в одном доме в Грузии.

Л.: А совместная жизнь предполагает какие-то совместные обсуждения, которые могут выливаться или не выливаться в коллективные действия. В частности, мы с Костей обсуждали возможность поместить поэтические тексты в перформативное пространство — возможно это вообще или нет. Из этого обсуждения получился спектакль.

Ш.: Со стихами вообще есть такая проблема, и она была, на мой взгляд, всегда. Эта проблема касается публичного исполнения поэзии. О драматических произведениях, написанных в стихах, мы сейчас, разумеется, не говорим. Но если речь об авангардном, сложном письме, такая поэзия особенно сильно сопротивляется актерскому исполнению.

А после 24 февраля 2022 года в поэтической среде началась большая дискуссия о стихах, написанных по-русски. О необходимости замолчать, остановиться, перестать производить тексты на русском языке, чтобы в том числе дать возможность быть услышанным голосам других языков и культур. Это часть более широкой антиколониальной дискуссии, связанной с русской культурой. И проблема чтения поэтических текстов оказалась, таким образом, в совершенно ином контексте. И вот в какой-то момент Сева говорит: «Ну, давай тогда промолчим стихи». Нам показалось, что это очень простая и ясная постановка вопроса и одновременно один из возможных ответов на него. Или даже не один. И в пояснительном тексте к спектаклю всё это более-менее сказано.

Л.: Сейчас произносить слова совершенно не хочется, потому что в нынешней ситуации, особенно в эмиграции и релокации, слова раздражают, поскольку они никак не связаны с действием. И выясняется, что поэтическое слово — это не совсем слово, оно становится либо самим действием, либо гораздо ближе к действию.

Ш.: Когда мы с Полиной Барсковой собирали либретто, то решили включать туда довольно широкий спектр русофонной поэзии, написанной за последние полтора года. Там есть очень разные тексты, но их объединяет то, что они относятся к авангардному письму. Очень грубо говоря, это поэзия скорее журналов «Новое литературное обозрение» и «Воздух», чем «Знамени» или «Нового мира».

Например, стих Германа Лукомникова:

Это я, Герман Лукомников,

не смог остановить сумасшедших полковников.

Мои поэтические строчки

не спасли ничьего сына, ничьей дочки.

Здесь должно быть какое-то продолжение,

но я не нахожу подходящее выражение

— Это антивоенные тексты?

Ш.: Центральным событием для постсоветского пространства в эти полтора года, безусловно, является полномасштабная фаза российско-украинской войны, поэтому тексты написаны вокруг этой катастрофы. Поэзия всегда раньше всех начинает рефлексировать подобные события. Наше либретто открывается программным стихотворением Александра Скидана «Поздно», которое написано спустя всего несколько дней после 24 февраля. Также мне кажется важным, что в либретто включены не только русскоязычные поэты и поэтессы, но и люди со сложной идентичностью. Есть авторы и авторки из Казахстана, есть один поэт из Украины. Нам были важны разные оптики, разные точки зрения. Одна часть авторов и авторок живет в России, другая покинула Россию после начала войны, а третья не живет в России уже давно, как, например, Полина Барскова, которая уехала в 1999 году в США, преподавала в Амхерсте, а сейчас в Беркли. Мне кажется, что из этой полифонии вырастает объемный образ катастрофы, описанной с разных сторон, разными поэтическими языками. Эта множественность оптик работает на то, чтобы удерживать мир в сложности, не давая ему упасть в простоту бинарных оппозиций «хорошо — плохо», «свой — чужой» и так далее. Мне вообще кажется, что одна из задач современной поэзии — это спасение сложности мира.

— Перформансы прошли в Ереване, Тбилиси, заявлен Париж, что будет еще?

Ш.: Сейчас спектакли проходят в городах, где, особенно с недавнего времени, живет много людей, говорящих по-русски, — это Тбилиси, Ереван, Париж. 18 ноября будет Будва. Мы надеемся, что в списке городов точно появятся Белград, Берлин и Барселона и география будет расширяться. Но у нас есть амбиция перевести наше либретто с помощью коллег из американских университетов на английский язык. Тогда спектакль может быть сыгран не только в русофонных гетто.

— А я как раз хотела спросить, не было ли идеи привлечь локальных поэтов, которые могли бы перевести тексты на языки тех мест, где вы играете перформанс?

Л.: Если что-то подобное и может произойти, то только по запросу с другой стороны. Иначе это будет очередная экспансия русской культуры на постсоветском пространстве, что противоречит как самой идее нашего спектакля, так и, скажем прямо, нашим политическим позициям. А переводы на английский — это просто способ сделать спектакль международным.

— Сева, ты молчал в Тбилиси, а кто молчал в других городах?

Л.: В Ереване организатором выступил Лёша Киселёв (директор Мобильного художественного театра. — Прим. ред.), а молчал Василий Утехин. В Париже молчал актер и режиссер Василий Березин. Петербургский артист Андрей Слепухин будет молчать в Будве.

— То есть при большом желании я могу помолчать в Риге?

Л.: Даже при не очень большом, при наличии любого желания ты можешь помолчать в Риге. Мы абсолютно открыты к предложениям.

— В России на «Молчание на заданную тему» ходила публика, которая любила обсудить, как молчит актриса питерского театра post или актер московского Театра.Doc. Все они артисты высокого класса. И зрители воспринимали это как, наверное, демонстрацию в том числе и актерского мастерства, помноженного на ироничность идеи. А сейчас как этот спектакль выглядит?

Л.: Это выглядит крайне забавно. Сидит зал и смотрит в телефоне на текст. Это действительно интересно. Человек приходит куда-то и час читает стихи. А ты просто присутствуешь, чтобы обеспечить… Я читаю так же, как и они. И у них есть выбор: они могут наблюдать, как я читаю, и пытаться уловить оттенки эмоций, либо читать самостоятельно. Для меня было удивлением, как 40–50 человек могут дисциплинированно сидеть и читать стихи.

Ш.: Образуя спонтанную коллективность.

Л.: Молчаливую коллективность.

— Вы что-то поняли или почувствовали про эту молчаливую коллективность? В эмигрантской среде довольно часто можно наблюдать объединение людей даже с разными взглядами, но вопрос в том, насколько эта коллективность невынужденная, сколько в этом искренности?

Л.: Ну, у нас на спектакле она, конечно, насильственная. Добровольно насильственная. Ты приходишь на перформанс и ты можешь оттуда уйти, если вдруг ты не понял, куда ты пришел. Или ты уже будешь играть по предложенным правилам. Но рамка всё равно обозначена, и эта рамка — насильственная, как любые правила.

Ш.: Вы правильно заметили, что в Москве в Театр.Doc ходила подготовленная публика. Здесь зритель гораздо менее подготовленный, разношерстный. Далеко не все люди даже поняли, что всё это поэтические тексты. Мне, например, друзья говорили: «Очень интересные там у вас прозаические фрагменты».

Л.: Это верлибр, бл***.

Ш.: Но у нас и нет задачи читать зрителям лекцию о современной поэзии. Тут всё работает так же, как с заклинанием: ты можешь даже не знать о том, что вот этим набором слов или звуков ты выпускаешь джинна из бутылки. А он всё равно оттуда выходит.

— Это ваш первый совместный проект?

Ш.: Нет, еще весной в горах мы проводили перформанс «Новейшие ритуалы бедствия», где как раз пытались обнаружить магическое присутствие в поэтическом слове. Сева читал список птиц Грузии, минут 15 зачитывал его, а я — свой небольшой поэтический цикл «Новейшие ритуалы бедствия», основанный на полесских заговорах. Полесье — это уникальная историко-культурная область, которая находилась на территориях нынешних России, Украины, Беларуси и Польши. И в рамках перформанса мы высыпали зернами кукурузы строчку «Чем родила, тем и отходила» — это строка из полесского заговора от эпилепсии. Приговаривая ее, мать должна сесть на лицо своего ребенка во время приступа. Купили для этого 300 килограммов кукурузы.

Л.: Не 300.

Ш.: 300, я помню, я платил за 300.

Л.: Мы с тобой вместе платили, и выгружали это вместе. Мы вот так, кстати, и не съездили потом, и не знаем, выросла кукуруза в горах или нет.

Ш.: Да, так вот, мы читали тексты, высыпали кукурузу — тоже магическое действие, описанное в заговорах, наша подруга художница Полина Заславская сшивала из войлока в это время текстуры, художник Сергей Катран сажал в горах Грузии свои керамические грибы — это часть его сольного проекта «Тысяча рукопожатий». Катран, кстати, сказал, что у нас получился такой подпольный diy-фестиваль. Это была попытка создать что-то среднее между ленд-артом, экспериментальным театральным, поэтическим и художественным перформансом и магическим действием. Точнее, мы пытались создать пространство, где возможно это магическое действие.

— Ваше сотрудничество обусловлено совместной жизнью и отсутствием других соавторов? Если бы не случился весь треш, в котором мы оказались, стали бы вы работать вместе? Пошел бы Сева в сторону поэзии, а Костя — в сторону театра?

Ш.: Если бы не случился, как вы это назвали, весь треш, в котором мы все оказались, не были бы написаны прежде всего эти тексты. А вообще любое сотрудничество возникает от какой-то совокупности внешних и внутренних обстоятельств.

— Сева, я помню, как ты уехал. Два административных ареста подряд, причем первый был за чтение текста Брехта из «Страха и отчаяния в Третьей империи» в переходе. Ты, кстати, собирался вроде поставить этот спектакль уже в эмиграции, как с этим дела обстоят?

Л.: Я его, безусловно, поставлю. Пытался это сделать в Грузии, но, видимо, это не получилось. На самом деле у меня изначально двойственное отношение к возможной экспансии русской релокантской культуры на постсоветском пространстве. Я не вполне уверен, что это сейчас действительно уместно. Может быть, нашим товарищам в этих прекрасных, я без иронии говорю, прекрасных странах стоит немного от нас отдохнуть. И потом уже мы будем строить коммуникацию на каком-то другом историческом бэкграунде. Словом, не получился у меня проект. Я из этого никаких выводов не делаю. Я его сделаю в какой-то стране, где того контекста, который есть сейчас, возможно, не будет. Есть ощущение незакрытого гештальта.

— Ты знаешь, кстати, что Кулябин этот текст поставил в Таллинне?

Л.: Знаю, знаю. Но это совпадение. Пьеса Брехта громадная, ее целиком поставить невозможно, но там два или три текста у нас совпали — это «Жена-диссидентка» и «Шпион».

— Костя, расскажите про свой отъезд.

Ш.: 3 марта прошлого года я просто уволился с нескольких работ, потому что они были так или иначе связаны с государственными институциями и моей продюсерской деятельностью. Продюсировать как-то резко стало нечего и незачем. Вообще, в марте-апреле было очень тяжелое время, я говорил очень много чуши, за что мне сейчас перед близкими стыдно. К счастью, эта чушь была сказана в частных беседах. И мне очень повезло, что я не настолько известный человек и у меня не взяло тогда интервью какое-нибудь уважаемое издание, иначе это бы тоже было что-то в духе «мы провалились как нация». Было такое время шока от происходящего. Но я в любом случае не жалею, что уехал. Потому что я в первую очередь не чувствую здесь себя в эмиграции, ментально и профессионально я остаюсь в России, а пандемия научила нас тому, что физическое присутствие далеко не всегда обязательно, а в некоторых случаях даже прямо нежелательно. Смотрите, как мы живем (Шавловский переводит камеру. — Прим. авт.): вот наша слива, виноград, там второй этаж, где я живу, вот Сева сидит на веранде на диване, а там вот кухня и первый этаж. По сути, это дача, ты просто 365 дней в году почему-то живешь на даче. А дача — это очень странное пространство, это же на самом деле не место жительства. Больше похоже на убежище. Ну а в нашем случае это лимб.

Поскольку моя основная деятельность связана с кино, в апреле 2022-го я сразу организовал в Тбилиси небольшой киноклуб, где мы вместе с российскими и грузинскими режиссерами показывали и показываем фильмы — в основном, конечно, для россиян, хотя некоторое количество грузин на показы тоже приходят. И я назвал этот киноклуб In limbo, то есть «В лимбе». Понимаете, в лимб же эмигрировать невозможно. При этом я не собираюсь получать никакого другого гражданства, никаких гуманитарных виз. Если не будет острой необходимости.

— Что вы думаете про колониальную позицию уехавших?

Л.: Я думаю, что не надо выступать в роли каких-то учителей и наставников для местных товарищей. В какой-то момент возникнет возможность для равноправной коммуникации без всякого исторического привкуса.

Ш.: В Грузии, положа руку на сердце, и нет возможности для какой-либо культурной экспансии. Я не знаю никаких российско-грузинских культурных проектов, возникших после 2022 года. Это обусловлено в первую очередь войной 2008-го. Многие люди так прямо и говорят: «После 2008-го мы перестали слушать русскую музыку, читать русские книги. Нам это больше не интересно». Поколение 30-40-летних не знает в большинстве своем русского языка, а если знает, не горит желанием на нем говорить — это всё очень объяснимо и понятно. Глядя на некоторых российских туристов, если честно, самому хочется перейти с ними на английский и сказать им что-нибудь обидное со словом fuck. А в Белграде, например, совершенно другое ощущение — там скорее рады тому, что из-за войны к ним приехало довольно много молодых энергичных людей, которые хотят делать совместные проекты. И они там прекрасно делаются, вот мой товарищ Лёша Агранович (бывший худрук Гоголь-центра. — Прим. ред.) основал платформу Drug Drugu, где показывают фильмы и ставят спектакли на сербском и русском языках. И это только вершина айсберга. А в Грузии ничего подобного просто не может быть — ни политически, ни экономически.