«Для режима Путина важно безразличие». Российские активисты провели в Таллинне дискуссию о России сейчас и в будущем

На эти вопросы попытались ответить участники дискуссионной панели «Мы живем, под собою не чуя страны», которая прошла в Таллинне в рамках Конференции Леннарта Мери, организованной Фондом «Открытая Эстония». В дискуссии, модератором которой выступил известный эстонский историк Давид Всеиов, среди прочих приняли участие приглашенный научный сотрудник Принстонского университета Грег Юдин, директор службы новостей и ведущая телеканала «Дождь» Екатерина Котрикадзе, старший научный сотрудник Фонда Карнеги Андрей Колесников.

Описывая «новую реальность», выступающие упоминали о феномене участившейся «анонимной экспертизы» — когда из соображений безопасности в русскоязычных СМИ, выходящих вне России, не упоминаются имена, статус и место работы российских экспертов. Вызовы «новой реальности» не обошли и нынешнюю конференцию — поскольку многим участникам дискуссии предстоит вернуться в Россию, организаторы попросили не указывать в публикациях конкретные имена при цитировании спикеров, поэтому выступающие будут обозначены в тексте только сменой подзаголовков.

«Даже микроскопический инфоповод вызывает гигантский всплеск интереса аудитории»

— Не чуять страну можно в разных аспектах, и одновременно чуять ее тоже. Мы сейчас, после первого года вне России, с одной стороны, ощущаем, что растет пространство между теми, кто уехал, и теми, и кто остался. В то же время современный мир позволяет общаться, переписываться, реагировать на события оперативно. И я бы не сказала, что работа телеканала «Дождь», единственного независимого российского телеканала, радикально изменилась.

Люди, даже не имеющие отношения к политической активности, например экологи, защищающие леса, академики, близкие к научным кругам эксперты выступают в эфире «Дождя», а на следующий день их руководство получает донос. Это последний тренд, который мы наблюдаем. Недавно у нас в эфире выступал эксперт по политике США. Мы говорили о предстоящих выборах, о кампании, которая началась в США. Спустя два дня он прислал нашему продюсеру скриншот с доносом, который был получен начальством эксперта.

И эта проблема становится все масштабнее. Даже когда мы в эфире говорим о бытовых проблемах, с которыми сталкиваются жители России, — надо обладать определенной смелостью, чтобы выйти в эфир «Дождя», рассказать о том, что происходит, вне зависимости от политического контекста.

То, что мы наблюдаем благодаря активной работе и постоянной коммуникации тех людей, которые остаются в России, — усиливающееся сжимание кольца, которое невозможно не замечать. Мы — телеканал, остающийся российским средством массовой информации. Мы знаем, что наша основная аудитория, примерно 65-70 процентов зрителей, остается на территории РФ, поэтому постоянно освещаем те проблемы, которые отзываются у российской аудитории «Дождя». И мы, несмотря ни на что, снимаем большие репортажи на месте.

Например, последний репортаж, которым мы занимаемся, снимается в Архангельской области. Это новый уровень вызовов для журналистов, потому что автор репортажа сидит в Риге, а люди, которые снимают, находятся в России — фрилансеры, операторы, анонимные корреспонденты, которые соглашаются с нами сотрудничать, часто бесплатно, из идеологических соображений. Мы научились с ними вместе снимать, находясь в Латвии. Снимают хитрым образом с телефона на экран, удаленно пишутся интервью и так далее. Пока нам это удается делать. Репортажи, которые снимаются в России, нужны аудитории. Это видно по тому, как аудитория реагирует на большой репортаж из Белгородской области, которая сейчас является прифронтовой зоной.

Мы понимаем, что рано или поздно телеканал «Дождь» будет признан нежелательной организацией в России. Быть нежелательной организацией хуже, чем иноагентом, это гораздо большее число ограничений. И главное, что люди, работающие в России и готовые с нами сотрудничать, тысячу раз подумают и скорее всего откажут. В работе «Медузы» мы наблюдаем все более частое появление анонимных экспертов. И все зависит от того, как ты относишься к этому изданию — веришь или не веришь, что это классный эксперт, но при этом не называется ни имя, ни статус, ни место работы. Это абсолютно новая реальность, к которой мы движемся. То, что происходит сейчас в СМИ в России — полное убийство, уничтожение и бесперспективность по крайней мере в обозримом будущем.

Как работают медиа на русском языке за пределами России и насколько это эффективно? Я недавно наткнулась на очередную ФБ-дискуссию, где речь шла о том, что уехавшие СМИ вообще никому не интересны, их больше никто не читает и не смотрит, потому что мы якобы потеряли ощущение воздуха в стране и так далее. Это неправда! Нам очень важно это и себе повторять, и напоминать тем людям, которые считают, что пора еще и эту возможность у российской аудитории забрать, лишить ее еще и независимых СМИ, которые могут себе многое позволить. Что мы видим по цифрам на «Дожде» — каждый даже микроскопический инфоповод вызывает гигантский всплеск интереса аудитории. Каждый выпуск новостей смотрят в среднем полмиллиона человек. Наша аудитория — в среднем 22 миллиона уникальных зрителей ежемесячно, из них 65-70 процентов находятся в России.

Людям абсолютно очевидно это требуется, мы видим огромный запрос на ощущение общности, даже какой-то крик со стороны людей, находящихся в России — пожалуйста, не бросайте нас! И я вижу это ежедневно — как объединяются люди вокруг контента, который они видят на «Дожде».

Очень интересно наблюдать, как дискуссия сначала возникает вокруг темы, которую мы обсуждаем, а потом уходит далеко за ее пределы. И, чем больше мы работаем, тем больше количество просмотров. Был огромный всплеск после мобилизации, потом снижение, и сейчас вновь стабильно понемногу прибавляется зрителей, что очень важно.

«Тренд определяют пассивные конформисты»

— Сначала — о том, в каком мы примерно находимся времени, не чувствуя страну. Стихотворение, строчкой из которого названа наша дискуссионная панель, Мандельштам написал в 1933 году. Примерно в 33-м мы сейчас и находимся. Если речь идет о сталинском СССР, то мы в 33-м, но сейчас в кругах россиян, которые заинтересованы в том, чтобы ощутить общность друг с другом, ощущение некоторого чувства локтя прозападной, пролиберальной, продемократической общности — эти люди действительно себя ощущают так, как это было в 33-м году еще и в другой стране, где тоже кое-что надвигалось интересное. Исторических аналогий довольно много, и они странным образом исторически и социологически точны.

Есть проблема генерализации обобщения.

Это как рассуждения о российской молодежи — одни говорят, что она преобразует страну, она пролиберальна, она абсолютно по-другому мыслит, и, стоит смениться поколению в России, все изменится. Это одна крайность. Другая крайность — что российская молодежь индоктринирована путинизмом и ничего ждать от нее нельзя, она хочет погибать, хочет мобилизовываться. И то и другое присутствует в общественном поле, но и то и другое нельзя обобщать, потому что все люди разные. Социологически — да, есть некое деление, верим мы социологическим опросам или нет, но оно ощущается в том числе в атмосфере в стране. Есть люди, которые не поддерживают ни войну, ни Путина, они хотели бы нормального развития страны, модернизации, либерализма — это 15-20 процентов, наверное, 40 миллионов человек, которым эта общность очень нужна. Люди смотрят «Дождь», не вылезают из ютуба, у них у всех есть VPN. И к вопросу о важности медиа, которые вещают из-за границы и только отчасти изнутри России: это крайне важно — ощущение, что ты такой не один. Не один такой идиот, который не встал плечом к плечу с людьми, которые пришли, чтобы начать этот кошмар.

Есть еще одна часть, процентов 15 — это те люди, которых очень хорошо слышно, потому что они очень громкие. У них есть телевидение, им там разрешено говорить громче, чем всем остальным. Там звучит язык ненависти, который потом инфильтруется в общество, становится допустимым.

Допустимо то, что было недопустимо даже в Советском Союзе, который был довольно политкорректным в смысле слов. Сейчас политкорректность ушла.

Эти люди участвуют активно в социальных медиа, и кажется, что их много. На самом деле их не так много, просто их хорошо слышно. Их дискурс — это дискурс власти. Есть еще активные конформисты, чуть менее злобные, а основная масса населения — «человек посредине», пассивный конформист, который живет так, как удобно жить. Ты живешь в обществе — соответственно живешь в соответствии с мейнстримом, с его законами. Иногда это прорывается в то, что подчинение законам позволяет пассивным конформистам перетекать в категорию активных, отсюда очень серьезный феномен — доносы. В атмосфере страны это ощущается. Более осторожное поведение, фильтрация языка, более тихое воспроизведение собственных звуков — это все есть. И это уже кажется новой нормальностью.

Тем не менее тренд определяют именно пассивные конформисты — потому что они следуют той власти, которая сейчас есть в стране. Если завтра Путин выйдет на балкон и скажет — я устал, я ухожу, я ошибался, я готов поехать в Гаагу, и вообще у нас должна быть демократия, — эти условные 40 процентов скажут — ну ок, значит, так и надо. Сейчас нам скажут, как жить дальше.

Для режима путинского очень важно безразличие. Даже не активная поддержка, а вот эта готовность — меня в армию гонят, это моя обязанность, я пойду, а что я могу сделать. Отсюда принцип пассивного конформиста, который не знает, что ему делать с собственной судьбой. Это серьезная проблема. И на этом, на мой взгляд, режим и держится.

«Главная беда, которая происходит с моей страной, — деполитизация»

Для меня эта строчка в качестве заглавия панели — хорошая метафора для главной беды, которая происходит в последнее время с моей страной. Эта беда называется деполитизация. Это отчаяние, разочарование и нежелание браться за общее дело. То есть это та самая ситуация, когда ощущения страны нет. Есть ощущение собственного кошелька, необходимости карьерного роста, ответственности за семью, необходимость чего-то достигать в жизни, для чего остаются возможности в материальном плане. Но все, что за пределами этого — лишено смысла, кажется настолько ненадежным, что заслуживает скорее усмешки.

Я иногда начинаю ловить себя на мысли, что в России зачастую сам вопрос о том, как нужно построить страну, сталкивается с насмешкой. Что значит — как можно построить страну? Ее никак невозможно построить, она всегда такая, какая была. Нормативное мышление выключено, оно находится под давлением очевидных вещей, состоящих в том, что все равно лучше никогда сделать невозможно.

Стандартные индикаторы, которые соответствуют моему ощущению политической жизни, — низкий уровень политического участия, низкий уровень заинтересованности, скепсис по отношению к политике. И это приводит к вполне естественному в этой ситуации желанию отключаться от общей жизни и погрузиться в жизнь повседневную, желанию всеми силами ее защищать. Когда меня спрашивают, какая будет реакция россиян на то-то и на то-то — я всегда говорю, что первая гипотеза — что россияне будут защищать свою повседневную жизнь. Все остальное для них будет неважно.

Как россияне относятся к войне? Такое страшно важное событие со страной происходит, решающее событие — как они относятся к этому? Да никак не относятся.

Это довольно предсказуемый результат тех тяжелых травм, которые пришлось перенести за последние десятилетия, и во многом результат катастрофической политики 90-х. Для многих это время стало временем признания власти голой силы, признанием того, что мир вокруг устроен дарвинистским образом. Именно в это время в России полностью провалилось межличностное доверие. Есть стандартный вопрос социологов — как вы считаете, в целом людям можно доверять? — и в России стандартный ответ — нет. Люди даже часто не понимают, о чем идет речь: как это — людям доверять?! Они же люди, им невозможно доверять!

И тогда же были заложены основы для человеческого расслоения. Россия буквально за пару десятилетий превратилась в страну с колоссальным уровнем неравенства, это один из глобальных лидеров по неравенству среди крупных стран. Вот это и есть основание для самодезертирования из общественной жизни.

В последние годы мы видели, что этот тренд переломился. Мы видели рост местных движений, удивительное для России желание людей идти в муниципальные депутаты, притом что в России муниципальный депутат имеет примерно ноль полномочий. Как когда-то говорил Илья Яшин — у меня есть только значок, больше у меня ничего нет. Тем не менее огромное количество людей начало идти в мундепы, защищать окружающую среду, мы начали видеть низовые движения, сопротивление центру. В России созрел и перезрел запрос на децентрализацию страны и федерализацию. Образовался катастрофический разлом между поколениями, настоящий культурный конфликт, когда люди с трудом могут понять других людей, которые отделены от них 20-30 годами. Особенно хорошо это стало видно, когда началась война и появились расколы в семьях, и одновременно появилось желание молодых людей взять ответственность за свою страну на себя.

В России созрел большой класс людей, готовых взять на себя ответственность. Сейчас есть попытка заблокировать это вполне естественное в России состояние. То, что мы видим сейчас, — это искусственное состояние, которое, конечно, будет преодолено той энергией, которая в России скопилась. И да, это будет требовать преодоления той самой деполитизации. Это трудная задача, и ее надо решать.

«Мы не видим ни одной акции в поддержку войны, которая не была бы организована государством»

— Для себя я ответил на вопрос, что я страну чую, хотя она уже не подо мной. Я уже могу быть в России только в своих снах, примерно каждую ночь, и обычно это ночной кошмар. Но я считаю, что я ее чую, хоть не под собой, примерно также как я ее чувствовал, когда жил в России. И я не считаю, что что-то принципиально изменилось. Я вообще не считаю, что есть сильная корреляция между тем, где россиянин находится, внутри страны или за пределами, и тем, как он ее понимает. Человек, который сейчас живет в России, имеет возможность выглянуть в окно, но также он смотрит и российское телевидение, и неизвестно, откуда он получает больше информации. Может, лучше иногда, наоборот, выехать из России на некоторое время, чтобы лучше ее понять. Поэтому вопрос скорее не в том, где россияне находятся, а в том, как изменяется информационное пространство вокруг них, как оно выхолащивается, искажается, и как изменяется внутри страны представление о ней.

И здесь есть очень важный фактор — люди во всех странах формируют свое отношение к происходящему, в значительной степени полагаясь на то, как ситуацию оценивают окружающие. Большинство людей конформисты, они формируют свои представления на основе представлений своих знакомых. Не вообще со всеми, а с теми, с кем они чувствуют общую идентичность. И проблема в том, что, если пару лет назад интернет был довольно свободным и этим кругом могли быть более-менее все люди в моей френдленте, то сейчас это пространство для высказывания сильно цензурируется, поэтому люди оказываются в информационном вакууме. Понятно, что для тех, кто поддерживает войну, есть полная свобода, но для всех остальных, для всех промежуточных вариантов, такие пространства сильно ограничены. Поэтому возникла ситуация, когда люди оглядываются вокруг и не очень-то понимают — а что все остальные россияне думают? И поэтому сложнее свое собственное мнение высказывать. Социологи в один голос говорят, что нельзя верить соцопросам, но тем не менее, когда Левада-центр публикует очередной опрос, все журналисты бегут его цитировать. И все начинают рассказывать о том, как большинство россиян поддерживает Путина.

Потом приходит активист и говорит — мы были в разных регионах, проводили тест, считали, сколько машин ездит с буквой Z. Одна из тысяч! То есть никто ее не ставит. А тем, кто ставит, иногда колеса протыкают. Вместе с тем мы не видим ни одной акции в поддержку войны, которая не была бы организованы государством.

Как же так? Где все эти люди, поддерживающие войну? Всех поддерживающих мы видим только через доносы. Но сколько этих доносителей? Одного доносчика на тысячу более чем достаточно, чтоб посадить с десяток человек. И это интересный момент, потому что, посмотрев на то, что происходит сейчас в России, я начал задумываться — а что происходило в том же 33-м или 37-м году. Мы уже выучили, что «весь советский народ поддерживает», а сейчас сколько поддерживают на самом деле, можем ли мы это понять? И вообще, что значит «поддерживать» в этом контексте? Никак не высказываться против? Или поддерживать — значит искренне верить? А если у человека нет сформировавшихся убеждений, если он даже сам с собой не разговаривает на эту тему, он поддерживает или нет? Что с ним происходит?

В этом контексте очень полезно почитать книги о Северной Корее, в которых исследован этот психологический феномен. Есть замечательная книга «Повседневная жизнь в Северной Корее», где сбежавшие из Северной Кореи люди отрефлексировали свое прошлое и вспоминают о том, как, например, заставляли себя плакать, когда пал национальный лидер. И ты видишь, что они перед собой не ставили вопрос — они страдают или нет. Они просто понимали, что, если они прямо сейчас вместе со всеми не заплачут, у них будут очень большие проблемы. То есть они даже не думали, как они на самом деле относятся к этому событию. Никто не спрашивал, как они относятся к режиму. А если никто не спрашивает, если от твоего мнения ничего не зависит, зачем вообще внутри себя это фиксировать и обсуждать?

Те, кто критикует так называемых конформистов, пусть сделают мыслительный эксперимент — перенесутся в Москву или Иваново на место какой-нибудь домохозяйки и представят — что они будут делать? Я завтра делаю что? В лучшем случае у себя на доме повешу какой-нибудь плакатик, чтобы все знали мое отношение. Надеюсь, что никто меня не заметит. Эффекта от этого будет ноль. Кроме моих соседей, об этом никто не узнает, и мы сейчас не знаем, сколько на самом деле людей, которые такими вещами занимались. Я представляю, что их довольно много, просто мы их не знаем.

Соцопрос тоже этих людей никак не покажет. Есть другие способы измерения общественного мнения. Мы стараемся ими пользоваться.

Например, сразу после полномасштабного вторжения людям вдруг захотелось узнать, «когда в России следующие выборы». Резко стали интересоваться здоровьем Путина, раньше интересовались меньше. Очень сложно измерять соотношение поддерживающих и борющихся через такие методы. Такие инструменты, наверное, есть, но подобрать правильную методологию пока не получается. Получаются другие вещи. Например, мы можем более-менее точно устанавливать число погибших через корреляцию запроса «выплаты погибшим», статистически это очень четкий предиктор.

А про общественное мнение — сложно, можем только про тенденции сказать. Предсказуемо резкий рост интереса к политике и вообще ко всему происходящему в стране был сразу после полномасштабного вторжения, а потом еще более резкий рост — после мобилизации. Люди интересуются тем, что касается их лично. Война в Украине их лично меньше касается, а мобилизация, выезд из страны, то, что заставляют в военкомат идти — это проблема, и люди начинают этим интересоваться. 75 процентов россиян не имеют загранпаспортов, а те, кто был за границей, были в основном в Турции и Египте. У многих нет такой возможности — взять и переехать в другую страну, вот так запросто поменять работу. У них есть куча иждивенцев в виде семьи, пожилых родителей, которых нельзя просто так бросить. Есть героические люди, их несколько тысяч человек, которые получили различные административные и уголовные дела за то, что стали заниматься антивоенной активностью. Но несколько тысяч — этого недостаточно. Да, мы хотели бы, наверное, чтобы все россияне схватили вилы, пришли на Красную площадь, и Путин бы после этого рассосался, но в тоталитарных странах такое обычно не работает. Бывают примеры, когда Чаушеску расстреляли за один день протестов, но это было в другом контексте. А в таком контексте, как это сейчас в России происходит, — 33-й год — такого сложно ожидать.

Что станет тем порогом, когда россияне могут по-настоящему попытаться что-то сделать? Отчасти мобилизация один из таких моментов, который на них произвел впечатление, сейчас достаточно выборочно, а если она станет более массовой, россияне будут больше вовлекаться. Кстати, сейчас многие, может, вовлечены — просто если мы приедем в Москву, то увидим, что ничего не изменилось — так же люди сидят в баре, обсуждают какие-то повседневные темы. А вы как себе это представляли? Что они должны будут все время ходить схватившись рукой за голову, рыдать на улице? Как они должны выглядеть, чтоб вы поверили, что они на самом деле сопереживают? Психика человека так устроена, что он сопереживает, но ему надо иногда встречаться с друзьями и пить коктейли в баре. А поэтому думаю, что сейчас на самом деле ситуация уже сильно изменилась, особенно после отступления России в сентябре, когда стало понятно, что это все надолго, что это кончится плохо. Никакого сценария победы нет, пропаганда не может сама его предложить и сама на ток-шоу обсуждает, а какие вообще цели у СВО? Если даже пропагандистка Скабеева этого не понимает, то чего ждать от обычного россиянина?

Люди находятся в фрустрации и растерянности, и лучшая картина, дающая срез того, что сейчас в головах у многих россиян — то, что мы услышали из уст Иосифа Пригожина. Это пример того, как думает огромное количество людей. Это не оппозиционная речь, но при этом ее посыл — мы все в заложниках у сумасшедшего. Полагаю, что это соответствует тому, что многие думают, другое дело, что они с этим поделать ничего не могут, а значит надо затаиться и выжидать.

Этой стратегии будет придерживаться большинство россиян до тех пор, пока не произойдут совсем уж драматические события типа полного поражения в войне или экономического коллапса.

«Количество протестов существенно выводит Россию из контекста Советского Союза»

— Я не очень люблю эти исторические параллели — 33-й, 37-й. Совсем не Советский Союз сейчас, и мне кажется, можно уйти немного не в ту сторону.

Я хотел сказать насчет поддержки. Десять с лишним лет пропаганда говорила о том, что мы Западу противостоим, Украину используют, в последние полтора года с нарастающей частотой говорили о том, что это экзистенциальный конфликт, либо мы — либо они, страну распилят. Это идет постоянно, и мы до сих пор видим, что 65-70 процентов населения России как основной источник информации указывают ТВ. Им говорят — приходите воевать, защищать Родину — но где эти люди? Кампания по мобилизации идет — мне присылали картинки из моего родного города, где все автобусы заклеены объявлениями «Вагнера». Этот стимул защиты Родины вместе со всей пропагандой работает настолько, насколько сейчас Рогозин говорит, что нужна срочно вторая волна.

Люди сами на войну не идут.

Все здорово, но свои деньги я на это тратить не буду. Где эта поддержка? Да, я поддерживаю СВО, но эта поддержка совершенно не заключается в активном действии.

С другой стороны, есть стабильная группа из 20-30 миллионов россиян, которые вопреки военной цензуре, военным ограничениям говорят вполне откровенно, что они не поддерживают. В контексте 140 миллионов это очень большая общность. Десятки миллионов человек, которые смотрят «Дождь» или потребляют информацию через VPN, который, кстати, — и это еще один косвенный индикатор — в десятке самых скачиваемых приложений с тех пор, как началась война.

Есть группа людей в России, с которой мы говорили в феврале об их отношении к войне. И они сначала были не против Путина, но совершенно не за. И я вижу, что мобилизация действительно очень напугала 70 плюс процентов населения. Но она прошла, их лично не задела, и снова все вернулись к решению своих проблем, связанных с ростом цен, снижением зарплаты и другими личными вопросами.

Как ни странно, российская действительность вполне прагматична и рациональна в той рамке, в которой они находятся. Там, к сожалению, в большинстве случаев вы не найдете большого сострадания происходящему, мы видим и слышим, что — «да, это, конечно, все ужасно, но типа это не я». И в этом смысле они точно не чувствуют под собой страны, потому что находятся в зоне своего маленького пространства, семьи, своей агломерации. Но, когда их призывают выйти и вместе что-нибудь попробовать сделать — каждый раз, когда они пробуют, это приводит к тому, что все становится еще хуже, поэтому сложно их винить.

С другой стороны, посмотрите сводки ОВД-инфо — количество людей, которые продолжают выходить, пытаться группироваться, количество инициатив, которыми СМИ, заграница и Россия пытаются хотя бы на своем локальном уровне изменить отношение к войне, все равно существенно выводит Россию из контекста Советского Союза. Там такое было помыслить невозможно.

«Европе придется жить с тем, что правее по глобусу»

— Есть еще один аспект — озверение человека на войне. Это отдельная тема, написаны тома про это, как человек превращается в убийцу. Сейчас вышла книга историка Владислава Аксенова под названием «Война патриотизма» — о Первой мировой войне, и там как раз описывается простой русский мужик, который неохотно идет на войну именно в той логике, что — ну а что делать, а куда деваться! Это еще Лев Толстой описывал в своем манифесте «Опомнитесь!» во время русско-японской войны, — что он говорил с мужиком, который считал — «а что я могу сделать, надо идти воевать, меня призвали».

В российском обществе никто всерьез в массовом порядке ничего подобного не сказал — когда появился такой символ насилия, как кувалда Пригожина, не отреагировали официальные лица, а общество, возможно, это обсудило в каком-то своем измерении, в комьюнити либеральном, но никакого морального осуждения коллективного не было, потому что теперь такие правила, мы живем в этой рамке.

Здесь бы я не был столь оптимистичен, как коллеги, потому что мы видим, как насилие становится социальной нормой, социальной нормой становится равнодушие. Я недавно прочел в одной статье об итальянском фашизме итальянский анекдот. Завтракает Муссолини с одним из своих сыновей, сын спрашивает — папа, а что такое фашизм? Муссолини отвечает — ешь и молчи.

Не очень точно, потому что теперь недостаточно есть и молчать. Теперь нужно говорить, нужно индоктринироваться сознательно. Мы не знаем, каковы могут быть последствия этой индоктринации. Да, она скорее воспитывает в школах и университетах двойное мышление — ты отбарабанил свое, отпосещал «Разговоры о важном», по понедельникам первый урок, сдал новый предмет, который введут в сентябре, — основы российской государственности, ты сдал экзамен, где у тебя уже есть вопросы по СВО. И даже если ты не согласен, то, чтобы не получить «двойку», ты будешь отвечать, потому что так надо.

А каковы будут последствия долгосрочные для национального сознания, для того человека, который вступит в жизнь через 10, 15 лет? Что вообще будет с человеческим капиталом через условно 10 лет в России, что это будут за люди? Будет ли это дикое поле или это будут остатки тех, кто уехал, кто мобилизован, кто погиб, кто ранен? Это страшно важно для Европы, потому что после окончания войны Европе придется жить с тем, что правее по глобусу.