70 лет назад, 5 марта 1953 года, умер Иосиф Сталин. Как этот день запомнился современникам? О 5 марта 1953 года вспоминают люди, которые жили в разных частях советского пространства — эстонский ссыльный, киевский студент и одесский дошкольник.
Арво Валтон (р. 1935), эстонский писатель и киносценарист: «Думаю, эстонцы в тот день улыбались друг другу, когда никто не видит»
В марте 53-го я, школьник, был с мамой и братом в Сибири, в ссылке. Я вырвался учиться в школу районного поселка Чаны в Новосибирской области, там окончил семь классов. Комендатура поселка не сразу, но все-таки отпустила меня, ссыльного, так что я был практически первым сосланным эстонцем, который в этом регионе вырвался в школу.
Этот день был, можно сказать, идиотским. Батюшка [иронич. «отец народов»], по-моему, умер до того, как это было объявлено 5 марта. Почти всю неделю собирались, выстраивали нас всех и объявляли о его состоянии здоровья. Готовили народ к такому страшному событию! Уже тогда все были очень серьезны, а когда объявили о смерти, все просто обливались слезами. Нас, учеников, выстроили, и все, учителя и ученики, плакали очень искренне. Хотя сколько и русских людей убил этот палач, но все были без ума от него. Все боялись его не уважать.
Я в этот день не плакал, но и другого вида не мог показать.
Что я знал в свои 15 лет — что эстонцы в душе радовались у себя в совхозе, но нельзя было никому этого показывать.
А в параллельном классе один русский паренек прыгал в этот день через парту, и это поставили ему в вину — дескать, Сталин умер, а ты прыгаешь! И его наказали.
В этом райцентре было два дома эстонцев, которые тоже вырвались из деревни. У первого из них был дом, на вид чуть не лучший в поселке. Хозяин его был какой-то служащий, видимо. Я у него жил. И вот мне, 15-летнему, надо же было поспорить с ним на политическую тему, так что меня очень быстро оттуда вытурили. Я сказал, что, может, коммунизм когда-то и будет, но мы с вами его не увидим. А его очень сильным аргументом был тот, что товарищ Сталин сам сказал, что еще он увидит коммунизм. Но батюшка велел долго жить, а в следующем году я не отыскал этого человека и не смог доказать мою правоту. Больше я с ним не виделся.
Моя бывшая жена училась в марте 53-го во ВГИКе, и они с подругой хотели пойти смотреть на похороны Сталина. А там была страшная давка. Жена была маленького роста, и ее бы точно затоптали, но другой эстонец успел ее куда-то в окно, в витрину засунуть. Она осталась жива, но до Сталина так и не дошла.
Нас, эстонцев, в совхозе было больше 40 человек. Это были в основном деревенские люди, но среди них были и образованные, интеллектуалы.
Эстонцы ничего не забыли. Ни чистки, ни депортацию.
Не забыли, как, когда пришли русские, все школы позакрывали, всю литературу на эстонском языке, которая у них была, вывезли и посреди села сожгли. И, думаю, эстонцы в этот день улыбались друг другу, когда никто не видит.
Эстонцы ждали, что после смерти Сталина будет лучше. Чтобы раз и отпустили из ссылки — на это не особо, но все-таки надеялись. Так что в эстонской среде были мнения и надежды, а что думали совхозные русские — по-моему, им бы только прокормиться, им было не до политики.
Отца арестовали сразу после прихода русских, еще война не кончилась, в ноябре 44-го. После того как его арестовали, нас, маму и меня с братом-двойняшкой, выслали как семью арестованного. Старший брат учился в Таллинне, и его не зацапали. Отца арестовали по обвинению в том, что у него на чердаке хранится портрет Гитлера. И пулемет. Мы, ребятишки, там лазили и не нашли портрета Гитлера. Но это не помешало арестовать отца по 58-й статье как «изменника Родины», которая тогда родиной еще не была. Отец был с острова Хийумаа, и его одним из первых отправили в ссылку. Он сказал, что не даст себя бить и все подписывает, ведь все равно это ерунда, никто от этого не спасется. Ему дали 10 плюс 5. Тогда еще давали 10 плюс 5, а потом только 25, так что отцу еще повезло.
Он по трудорасчету освободился через семь с чем-то лет. Мама была еще ссыльная, но мы поехали к отцу в лагерь, в Сусуман Магаданской области. В ссылке мы пробыли пять лет. Когда я окончил среднюю школу, они по ошибке дали мне паспорт, мне он не полагался как ссыльному. И я сразу драпанул в Эстонию. Хотел поступать на историю искусств, но в Тарту меня не приняли — сказали, что через мандатную комиссию я не пройду со своими бумагами. А в политехническом институте я вступительные экзамены сдал и пошел на горного инженера, потому что мне надо было самому содержать себя, а там была стипендия на 100 рублей больше, чем на других факультетах.
Отец с мамой смогли вернуться в Эстонию только после смерти Сталина и окончания ссылки в 1958 году.
Мирон Петровский, (1932-2020), литературовед: «Я в толпе студентов стоял возле университета и плакал»
Мирон Петровский. Фото из семейного архива
В день смерти Сталина я в толпе студентов стоял возле университета и плакал.
Не то чтобы я не знал тогда о том, что такое Сталин. Странность, которую я тогда не замечал, как раз в том, что многое знал.
В семье на эту тему не говорили. Мои родители пережили 32-й, 37-й, 48-й и, как сказано одним писателем, «и другие годы», и при мне эти события не обсуждались — меня оберегали.
Но я к 53-му году уже знал, что Сталин — зачинщик мировой войны вместе с Гитлером. В библиотеке я перечитал газеты передвоенных лет и, сопоставив прочитанное с последующими событиями, ощутил умолчание, недостачу среди опубликованных документов. Я попытался реконструировать последовательность, заполнить умолчания — и понял, что умолчано тайное соглашение о разделе Европы между Гитлером и Сталиным.
Возвратившийся из заключения уголовник во дворе объяснил мне, что такое «комсомольские стройки», кто и в каких условиях там работал.
Многое я узнал от Ефима Григорьевича Одинцова, мужа моей школьной учительницы литературы. Он прошел немецкие лагеря военнопленных, а затем — советский санационный лагерь. Нашлось несколько человек, которые дали показания, что он в плену вел себя достойно, и таким образом судьба освободила его от советского концлагеря. Но по возвращении из плена на работу его не брали; началась кампания по борьбе с космополитизмом, он сменил свою прежнюю еврейскую фамилию на Одинцов, но это ему не помогло. Он просветил меня, рассказав о советских и немецких лагерях. Как он ложился на землю, а вокруг него ложились другие заключенные, и он читал им лекции по физике. Так, лежа, они были не видны начальству. Разговоры наши происходили, конечно, не дома, а где-нибудь в открытом пространстве, на лавочке в парке.
А еще до того времени, во время эвакуации, в Барнауле, мне попалась на глаза газета «Британский союзник», которую издавало Общество британо-советской дружбы совместно с британским посольством. Там рядом с названием были изображены два воина в касках, один — под советским флагом, другой — под британским. И в этой газете я прочел поразившие меня воспоминания британского летчика, попавшего в немецкий плен. Поразило меня то, как он описывал жизнь в плену: оказывается, они спали на простынях, могли получать посылки из дому, а в свободное время играли в футбол на поле, построенном специально для этих целей.
Это так контрастировало с жизнью в плену советских военнопленных, и я прекрасно понимал вину Сталина, не подписавшего Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными. Его отказ стоил жизни, по некоторым данным, нескольким миллионам человек. Вы понимаете, да? Даже не сотням тысяч.
И вот, зная все это, я, тем не менее, плакал в день смерти Сталина. Он казался мне скрепой, которая все соединяет. Скрепа выпала, начнутся перемены, а перемены у нас всегда только к худшему. Без него будет еще хуже.
В нашей студенческой компании, когда мы встречались и выпивали (по молодости и глупости это были крепленые вина), первый тост был «За Сталина!». Но мне всегда казалось, что те, кто произносил этот тост, немного друг перед другом… ну как бы доказывают свою лояльность, что ли. Зная, что есть Сталин, боялись додумать мысль до конца из страха перед тем конфликтом, который возник бы перед задумавшимся. Это был типичный случай советского двоемыслия.
Я плакал в плачущей толпе еще вот почему. Я поясню это описанием такого случая. Однажды я встретил группу детского сада на прогулке. Дети пели, и пели жутко фальшиво. Каждый фальшивил по-своему. Прислушавшись, я заметил, что один мальчик — мой сын — поет правильно, но на личике у него — смущение и недоумение. Как это трудно, подумал я, петь правильно, когда все вокруг тебя поют неправильно.
Леонид Заславский, (р. 1947), историк, журналист: «Ради такого случая купи пацану мороженое»
Леонид Заславский. Фото из семейного архива
В марте 53-го мне не было и шести лет, но день смерти Сталина я хорошо помню. Помню не как день смерти вождя, а как день смерти моего деда Самуила.
Ему было 85 лет, здоровья дед был отменного, и, случись приступ стенокардии сейчас, «грудная жаба» не привела бы к таким последствиям. Еще утром дед Самуил играл на скрипке и возился у переплетного станка, а я мешал ему и канючил: «Пойдем погуляем». Потом, хорошо помню, в «точке» над столом заиграла музыка и сказали: «Товарищ Сталин».
Сообщали, видимо, не о смерти Сталина, а о состоянии его здоровья. Но тогда я, естественно, не понимал ничего. А дед прилип к «тарелке», послушал до конца, потом отложил работу в сторону и произнес мое любимое слово «бекицер». То есть «пошли гулять скорее».
Мы вышли на улицу и сразу столкнулись с приятелем деда Самуила, таким же старым евреем Итиным. Я терпеть его не мог. Старики, общаясь, не обращали на меня внимания, всегда говорили на идише, языке непонятном (отдельные слова и ругательства не в счет).
В тот день они так долго шептали друг другу на ухо, что я заплакал — думал, вообще гулять не будем. Но Итин под конец вытащил из кармана бумажку, сунул деду и сказал на русском: «Ради такого случая купи пацану мороженое». Мы пошли по Спиридоновской улице на Соборку, туда, где в конце аллеи, выходящей на Греческую, продавали артельное мороженое. Самое вкусное. В разноцветных шариках.
Пошли, правда, не напрямик. Задержались с той стороны площади, где бронзовый Сталин сидел в бронзовом кресле, а у его ног лежала рельефная карта страны. Там текла по рекам вода, на месте электростанций мигали лампочки. Все это как сейчас вижу и вспоминаю, как волшебную сказку.
Памятник Сталину и макет ГЭС в Одессе на Соборной площади
У памятника дед, который всегда торопил, разрешил мне бегать дольше обычного. Сам он стоял неподалеку у газетной витрины и читал до тех пор, пока я не дернул его за рукав. Мы взяли мороженое. По дороге к Дюку дед купил мне бублик не в дешевой бубличной на Преображенской, а в дорогой пекарне на Екатерининской. И подарил катание «вниз-вверх» на фуникулере.
Первый раз деду стало плохо после того, как мы поднялись на бульвар. Он сел на скамейку, держался за грудь и повторял «це-це-це». Долго так повторял. Тихо. Еще он не отпускал мою руку и спрашивал, могу я дойти сам домой или надо кого-то просить. Просить никого не пришлось. Приступ прошел, мы, как обычно, пешком вернулись домой. Когда пришли, деду второй раз стало плохо. Он, не раздеваясь, лег на кушетку и сказал маме: позовите Абрама и Броню. Может, они успеют.
Они действительно, как ни странно, успели. Абрам, мой отец, 3 марта «нелегально» вернулся в Одессу и, опасаясь ареста, домой не заходил, ночевал у своей сестры Брони. За ними на Ольгиевскую побежала соседка и привела троих (вместе с мужем Брони Марком Яковлевичем) довольно быстро. Не сказала только, что случилось со стариком. Как оказалось, напрасно. Хватило бы времени достать лекарства.
Пока бегала соседка на Ольгиевскую, пока она с родственниками вернулась, мама пыталась чем-то помочь деду. Она поила его с ложечки, точно не помню чем, подложила под спину подушки, посадила повыше и почему-то была уверена, что дед отравился, а боли у него в области пищевода.
Но когда Броня с мужем и моим отцом пришли, а двое из троих были медиками по образованию, диагноз поставили быстро — стенокардия. Немедленно укол камфары и кислородная подушка. И сейчас же вызвать скорую помощь.
За подушкой и камфарой я пошел по аптекам вместе со взрослой двоюродной сестрой Любой. Помню, было уже темно, половина аптек не работала, а в другой половине не было ни подушек (их давали тогда напрокат), ни камфары. Во время этих блужданий от Любы я снова услышал про товарища Сталина. Раз двадцать, наверно. Что она говорила, я, конечно, не помню.
Камфару в одном месте мы все-таки нашли, а кислородную подушку — нет. С тем и вернулись. Дед стонал, вокруг копошились родственники, а скорой помощи все не было. Спиридоновская, как и много других улиц в Одессе, тогда не освещалась. Меня выслали к воротам с электрическим фонариком встречать машину, если приедет. Не знаю, как долго я стоял у ворот, но потом мама вышла и сказала: иди домой, дед умер.
В комнату, где лежал покойник, меня не пустили, а потом и вовсе отправили ночевать к тетке (маминой сестре) на Успенскую. Скорая, как мне рассказывали позже, прибыла через час после смерти деда.
Семья тетки и моей крестной Леночки по сравнению с нашей семьей была относительно благополучной. Георгий Иванович, ее муж, был доцентом Водного института, получал большую зарплату, помогал моей маме время от времени.
Хотя после смерти деда я ни разу не заплакал, меня в семье тетки старались по-всякому утешить и обогреть. Дали на ужин апельсин (по тем временам редкость), уложили на кожаный диван в большой комнате. В той же комнате взрослые — Леночка, ее муж и дети — сидели у стола под абажуром и разговаривали.
Я помню этот разговор смутно, но один фрагмент могу привести дословно:
— Бог его наказал, — сказала Леночка.
— О каком боге ты говоришь? — спросил Георгий Иванович.
— О том, какого один папа помнит. И дед его помнил, между прочим. В синагогу ходил, никого не боялся.
Смысл сказанного стал понятен для меня, когда спустя годы я узнал, что отец моей матери Николай Федорович некоторое время до войны был церковным старостой, скрывал у себя дома «катакомбных» священников, а дед Самуил не прекращал ходить в синагогу и тогда, когда такие походы могли закончиться немедленным арестом.
Но вечером 5 марта 53-го я заснул под непонятные разговоры. А когда проснулся, за завтраком спросил, за что Бог наказал деда Самуила. Леночка уже хотела ответить, но Люба вдруг зарыдала и сквозь плач почти закричала:
какого Самуила, ты дурак, что ли? Сталин умер, Сталин! А бога вообще нет.
В это время в дверь постучали. Пришла соседка, чтобы увести меня восвояси. Первое, что увидел я дома, был гроб, застеленный внутри белой скатертью и обитый по краям кружевом от оконных занавесок. Отца и Брони дома не было. Мать и наш дальний родственник дядя Сережа обряжали тело покойника. Оставалось полчаса до скандала, самого громкого скандала за всю мою жизнь. Мама не имела понятия о том, как хоронят религиозных евреев. И невольно сумела «оскорбить» половину нашей родни.
Автор выражает благодарность проекту 05/03/53
