«Сейчас я вижу огромную сеть взаимопомощи» — российский музыкант и журналист Василий Зоркий

Василий, вы знаете, что в Википедии вы обозначены как «российский музыкант, продюсер, сценарист, предатель Родины»? Что для вас означает последнее в переводе с новояза?

В переводе с новояза это означает — «привет, ты делаешь что-то хорошее, и это становится постепенно заметным». Это мелкая глупость, просто настроение на вечер испортилось, это не «иностранный агент», не «экстремист». Я не испытываю особой радости, когда очередной знакомый получает этот статус — мне кажется, это довольно омерзительное, тупое, бессмысленное решение, которое выделило всех приличных людей в какую-то странную касту. Ничего симпатичного в этом нет. В любом случае я, конечно, себя никаким предателем родины не ощущаю, а что она меня предала — факт.

Когда вы поняли, что надо уезжать?

Я не мог уехать сразу, потому что закрывал дела, но в целом 24 февраля я понял, что уеду. Это щелкнуло сразу. Было понятно, что я не уеду «пересидеть», а постараюсь уехать надолго. Поэтому нужно было сделать много разных дел, бумаг, отовсюду уйти, выйти.

Тут нужно сказать, что я, конечно, белый, привилегированный, цисгендерный гетеросексуальный самец — в смысле что у меня была привилегия, была возможность. У меня литовские корни, большая литовская семья, и я имел основания для отъезда. Сейчас я живу в Вильнюсе, но до этого и так каждый год ездил в Литву.

Тем, кто имеет такую возможность, просто повезло. Это уж точно не делает нас лучше, но обязывает ко многому. Если ты можешь уехать, ты должен стараться открыто говорить то, что люди, которые остались в России, не могут сказать по разным причинам.

Вильнюс сейчас — один из крупных эмигрантских хабов. Для музыканта это еще и возможность оказаться в разных сообществах.

Мне кажется важным не замыкаться на исключительно эмигрантском сообществе. Я стараюсь как можно больше общаться с литовцами, очень много общаюсь с белорусами.

У меня всегда были приятели белорусы, но как общество в целом они для меня большое открытие. Сейчас вообще получается видеть огромное количество нового для себя, если захотеть и делать над собой усилие, часто очень болезненное.

Я стараюсь много читать белорусской литературы, слушать музыку, разговаривать, узнавать, как они смотрят на те же самые вещи — это невероятно интересно.

До войны Москва по внешним признакам производила впечатление благополучного города: развивалась новая музыка, работали театры, существовали площадки для высказывания. Вы выступали с концертами, делали музыкальный фестиваль «Пикник Афиши», поставили спектакль в Гоголь-центре, который шел с аншлагом. В общем, были «встроены». И враз расстались с налаженной жизнью, где были концерты, проекты, зрители, успех. Что вы сейчас чувствуете?

Ничего не жаль. Ни секунды. Да, я был более чем встроен в эту городскую жизнь, но никакого сопротивления внутри ее разрушение не встретило. Если говорить серьезно, то всегда было понятно, что закончится это буйство московское нездоровое. Все эти рекламные вечеринки, бесконечные бюджеты, совершенно неадекватные заработки. Пятнадцать лет назад, когда мы только начинали заниматься ивентами, я сказал своему близкому другу — ну ты же понимаешь, что это все лопнет когда-нибудь, и это нормально. Единственное, в чем я ошибся и что меня совершенно размазало — я думал, что все закончится внутренними репрессиями. До 24 февраля у нас в России были некоторые основания считать себя жертвами существующего режима, сужающегося поля свободы.

Это же все не за один день произошло. Я хожу на митинги с 99-го. Мне было 15, когда я впервые пошел на митинг, и я был на десятках и сотнях — захват НТВ, арест Ходорковского, война в Грузии. Я был, когда там было 150 тысяч человек, был, когда было 30 человек. Мы воспринимали себя как жертвы, у которых не получается противостоять репрессивной машине. Если посмотреть на ситуацию сегодня, то она рифмуется с чеченской войной. Со всеми «спецоперациями», которые Россия проводила в девяностые.

Раньше были хоть какие-то моральные оправдания, возможности для нахождения отговорок. Крым был бескровным, война в Грузии была страшной, но короткой. Всегда было ощущение, что это лопнет, но я никогда не мог подумать, что это лопнет такой чудовищной войной с абсолютно не заслуживающими этого людьми.

Что, по-вашему, самое страшное из того, что сейчас происходит в России?

Расчеловечивание. Взгляд на мир, который пришел с этой властью, построенный на том, чтоб всегда напускать туман и заставлять тебя сомневаться в реальности твоих взглядов, в реальности событий. Это мощнейшим образом и очень незаметно съедает тебя изнутри.

Я много делал мероприятий для богатых людей в России, дней рождений, корпоративов. И хорошо помню это ощущение сдвига взгляда на мир, когда ты попадаешь в круг людей, наделенных большими политическими и финансовыми возможностями. Они видят мир как очень неоднозначное поле возможностей, и за этим огромное количество всякого яда, который в тебя проникает незаметно. И не очень понятно, что в таком случае составляет понятие «человек».

Ведь что такое быть человеком? Это выбор, который нужно осознанно совершить — уехать, или не молчать, или молчать. Работать с этими людьми или нет, играть ли спектакль, когда твоего коллегу уволили, выступать ли на сцене нового Театра Гоголя, если ты знаешь, что там выжгли все? Это все выбор того, что для тебя значит «быть человеком». Или того, что условно называется европейскими ценностями, а на самом деле является базовыми ценностями человеческой жизни. И он возможен только в условиях, когда мы договоримся про ценности. А вместо этого нам предлагают взгляд на мир, где есть бесконечное высмеивание, размывание любых ценностей — «нет ни хороших ни плохих», «войны были всегда», «все не так однозначно».

Когда началась война, я решил, что хочу не избегать никаких разговоров, и первые недели изучал конфликт в Югославии. Разговаривал с ребятами из Сербии, Черногории, Хорватии. Слушал, как они по-разному смотрят на это. Потом изучал войну в Ираке, мне казалось важным понять, в чем есть схожие проблемы, в чем нет. Я часто веду разговор с людьми других взглядов, и палитра этих взглядов очень разная. И я точно знаю, что есть аргументы, которые даже для патриотов тугих работают.

Что твоя страна ведет войну, которую она даже без учета страшной идеологии себе позволить не может, не умеет, а просто перемалывает людей. Это если отбросить более важные аргументы человеческие, которые, на мой взгляд, намного важнее. Но пока даже ура-патриоты соглашались, что страна Россия своих людей не бережет ни в каких проявлениях, ни в каких вопросах — странно, что при этом у них не происходит предельно понятного для меня движения: если власти насрать на людей — значит это плохая власть.

Это к вопросу о ценности человеческой жизни.

Конечно! Проблема культуры тучных лет была в том, что мы не обсуждали, или мало обсуждали ценности. Все говорили — ну давайте лучше красивый музей построим, группу привезем, театр сделаем. Казалось, что вот эта теория малых дел перезапустит сам процесс. А в это время социологи, например Лев Гудков, говорили — ребята, без ценностей ничего не получится. А им отвечали — да вы все зануды, вы старые маразматики! И даже сейчас я вижу большую проблему в том, что мы не обсуждаем, вокруг чего мы хотим собираться, что есть наше будущее? Ответы туманны.

Мне кажется, что сейчас мега-необходимо бесконечное с утра до вечера осмысление всего. Бесконечная проверка себя — как ты говоришь, что говоришь.

Мне не нравится слово «релокация», которое часто используется, потому что я наблюдаю, как мои друзья, переезжая в другие страны, просто восстанавливают свой прежний образ жизни. Я никого не осуждаю, но мне кажется, что это тупик. Если мы не проделаем работу над пониманием себя, беспристрастного честного проговаривания, не уходя от сложных вопросов, это закончится так же. Мы сейчас наблюдаем в огромном масштабе конфликт, который наблюдали до этого в любой стране, где были интересы России на протяжении веков. Чтобы сломать этот паттерн, нужно проделать очень болезненную работу над собой.

В России оформление этого нового тоталитарного порядка еще и выглядит чудовищно — вся эта стилистика, эта риторика, этот дизайн. Казалось бы, последнее, о чем ты думаешь — это дизайн, но он много говорит об уровне образования. На это никто в здравом уме не может повестись. Что не отменяет того, что во власти, совершенно точно, есть и совсем не тупые люди, чудовища, которые выстроили эти пропагандистские механизмы, потому что они-то как раз часто оказываются рабочими.

Например, человек, который придумал приравнять ЛГБТ к педофилии — умный человек, потому что ты берешь одно явление, очень страшное, с чем никто не хочет стоять рядом, и говоришь — если ты поддерживаешь это, значит, ты поддерживаешь и педофилов. Это ужасно, но это хитро. И такого очень много. И идея иностранных агентов хитрая, потому что она маркирует людей незаметным образом, и ты перестаешь им доверять. Например, мы даже сейчас, понимая, как устроены суды, подсознательно все равно считаем, что осужденный в чем-то виноват. Заключенные, которые воюют в Украине, — ну конечно, они же виноваты! А если мы знаем, что у нас в стране 97 процентов обвинительных приговоров, то, наверное, допускаем, что огромное количество людей сидит абсолютно ни за что, и если они встают перед дилеммой — сидеть еще 20 лет или пойти на войну, то мы не знаем, какой выбор они сделают. Я при этом не оправдываю идею пойти воевать — она для меня абсолютно ужасна. Но все это стремно, поведение чиновников в мире выглядит как поведение человека с бейсбольной битой, который пришел на матч и не понимает, как устроена игра, а просто лупит всех подряд.

Как сейчас живется российскому музыканту в Литве?

Я недавно смотрел интервью одного автора популярного ютуб-канала, и он спрашивал — прошло полгода как вы уехали, ну и где ваши стартапы, где ваши великие проекты? И мне хотелось сказать — чувак, я вижу, как миллионы людей остались людьми. Много это? Для меня — да. Люди стараются, делают много хорошего, меняются, помогают бесконечно друг другу. И это так много времени занимает, это так сложно! Десять лет назад русский человек, увидев другого русского человека, переходил на другую сторону улицы и начинал бешено говорить на английском. Было множество людей, которые больше всего боялись, что в них опознают русских. Но сейчас я вижу огромную сеть взаимопомощи, вижу, как люди звонят, помогают, привозят, увозят, доставляют, все вместе помогают украинцам. Этого очень много. И это очень круто.

Отвечая на ваш вопрос — мне в ситуации, когда летят ракеты на другую страну, нормально при любом раскладе, я ведь точно нахожусь в более выигрышной ситуации, чем те, у кого рушатся дома, жизни, умирают родные. Я же не решаю проблему, где находится ближайшее бомбоубежище. Ты просто забываешь про корпоративы, которые тебя кормили, и живешь дальше. У меня был недавно опыт — меня позвали играть на закрытое мероприятие для довольно обеспеченных украинцев, которые давно уехали. Там было много людей из разных стран, из Германии, Испании, Италии.

И было невероятно круто, что мне предложили это в текущей ситуации. И я мог открыто говорить. Выступать на частном мероприятии и проговаривать все свои ценностные ориентиры — у меня такого еще не было. Когда ты раньше выступал на частном мероприятии, никого не интересовало, что ты думаешь. Это было международное мероприятие, я какие-то песни пел на русском, какие-то на английском, но, когда мы пели на украинском, плакали официантки, плакали организаторы и гости. Это было незабываемо.

Я никогда в жизни не чувствовал себя таким нужным как музыкант, как артист. Каждый концерт, который мы играем сейчас, важен. Я понимаю, для кого, для чего, почему я это делаю. После начала войны в Москве один раз, перед отъездом, мы играли бесплатный концерт, на который пришел полный зал, и, из-за того что у меня был самолет через два часа, я говорил все что считал нужным, и вот это ощущение, когда ты говоришь свободно в стране, где ты родился, очень мощное.

Недавно мы играли в Вене. Там был человек, который жил в Белграде во время бомбежек, были украинцы из разных регионов, был человек из Мариуполя, с которым я час разговаривал. Украинцам нужно, чтоб мы их видели и слышали. Когда ты живешь в вакууме, тебе кажется, что все эти звери из соседней страны просто тусуются, едят, жрут, выкладывают фотографии. Но нам важно сказать — мы вас слышим, видим и знаем, что происходит. Мы ограничены в том, что мы можем сделать, и нужно объяснять, как так происходит, что в России не выходят на митинги. Это тоже наша задача, уехавших, — объяснять, что это невозможно, что это не работает, что ты выходишь на улицу — а тебя сажают, ты идешь с плакатом — и не успеваешь из дома выйти, а тебя сажают. Надо объяснять, как эта репрессивная машина создавалась, как она устроена.

В 2012-м мы ходили на митинги и верили, что все может поменяться. Тогда казалось, что есть надежда. Я помню, когда был «Оккупай Абай», нас забрали в шесть утра, привезли в отделение милиции, и ребята, которые там работали, спрашивали нас — а чего вас привезли? — А мы не знаем. — А чего с вами делать? — Ну это вы же здесь работаете, вы лучше знаете, что с нами делать. То есть был разговор людей, в каком-то смысле заложников этой конструкции. Мы покурили вместе, два часа постояли и разъехались. Казалось, что это такой баланс, система сдержек и противовесов. Да, слегка тюремная, но в ней было понятно как жить. Сейчас ситуация стала принципиально другой.

В России есть множество людей, которые против войны. Но сейчас действовать невозможно, страшно, и люди не могут просто так взять и перестать есть, перестать зарабатывать, перестать жить.

Меня бесит, когда уехавшие начинают говорить об оставшихся, что они в чем-то виноваты. Да они, наоборот, часто смелее, потому что, когда эти люди говорят — «я против», я понимаю, что их ставка намного выше моей, и у меня это вызывает невероятное уважение. Ощущение, что в Москве все тусуются, действительно есть, но, когда ты оказываешься там, тебе кажется, что это такая курица с отрезанной головой, которая бегает, бегает и бесконечно на вечеринки ходит. Но ощущение чудовищного давящего мрака тоже есть. И в ситуации невозможности ничего сделать, когда тебя насилуют, ты тоже жертва. На них не летят ракеты, но я никому бы не пожелал оказаться на их месте.

Может ли музыкант, артист быть вне политики, или это самообман?

Я в 2003 году брал интервью у Святослава Вакарчука. Там он говорит, что «Океан Ельзи» — группа вне политики, что они не хотят участвовать в политике, что они поддерживают европейские ценности, но политический акционизм музыкантов — это российская черта.

И он же потом собирался баллотироваться в президенты.

Как многое изменилось с тех пор! Я думаю, что музыкант, как и любой человек, понимает, что война — это не вопрос политических воззрений. Это вопрос человеческого. А музыкант — тот, кто работает с человеческим, и для меня скорее вопрос, как музыкант может не быть внутри этой ситуации. Если ты работаешь с нутром, с чувствами, как тебя может не задевать то, что происходит? Сейчас большой раскол в сообществе музыкантов, которые играют в группах. Я вижу, как мой друг — барабанщик из Украины офигевает от того, что все модные музыканты, которые играли джаз, поддерживали американскую культуру, сейчас на полном серьезе говорят, что в этой войне виновато НАТО, американцы… В России они играют на концертах в поддержку армии, что для меня немыслимо. Я вообще не понимаю, как музыкант может быть за войну. Музыка — она же про мир, про любовь, про чувства, она антивоенная по своей сути.

Музыкант может менять политические взгляды. Но он не может быть вне реальности, особенно такой. И если мы смотрим на культуру, которая нам нравится — европейскую, американскую — невозможно найти артиста, у которого нет социальной позиции, который не выступает за права ЛГБТ +, или за свободы, или за мир. Очень ценна мысль, что артист — это делегат человека. Делегат в парламент и представитель — я пою на сцене, и я тут затем, чтобы выразить своими словами то, что ты тоже чувствуешь. А ты мне взамен даешь жить так, как я живу. Ты со мной проживаешь жизнь, которая тебе нравится внешне, но которой ты бы не хотел на самом деле жить. Все хотят быть известными, но никто не хочет платить за это ту цену, которую платит артист. Никто не хочет жить в автобусе, в турах, никто не хочет испытывать бремя известности. И артист, музыкант не может быть «вне», потому что ты — голос человека, и если ты этого не делаешь, то ты вообще никому не нужен.

Вы упомянули о концертном турне. Вы сейчас собираете группу?

Мы отправляемся в тур по 24 городам. У меня уже есть группа, и сегодня у нее появилось название, The Nomad Shapito, или «Странствующее шапито». В ней есть постоянный состав — я и мой друг Денис Липатов, с которым мы играли на ударных, но есть и музыканты, с которыми мы играем в разных городах. Это такой передвижной цирк. В нем есть цирковое выступление, есть умеренно унылый стендап, есть песни и есть магия. Она рождается от того, что ты слушаешь людей, позволяешь им выговориться и что-то почувствовать.

Нам кажется, что интернет дает ощущение единства, а на самом деле множество людей думают, что они одни в этом вакууме, и не могут пошевелиться от ощущения одиночества и беспомощности. И вернуть людям ощущение своей сути, своей самости, настоящести очень важно. Дать им поплакать, дать им понять, что они хорошие, что они не отрезаны.

Сейчас большое испытание — быть человеком из России. Из Беларуси. Я не говорю, что оно сопоставимо с украинским, но оно сложное. Мы понимаем, что война закончится, и если она закончится так, как я надеюсь, то у Украины есть большое будущее. Ее будут реконструировать, перестраивать. А у нас какое будущее? Мы не знаем. И тут поддерживать людей очень нужно. Особенно приятно, что на концерты каждый раз приходят люди из Украины, и мы разговариваем. Это важно — очеловечивать в противовес сеянию смерти. Создавать пространства, связи, пересекать людей, чтобы все друг с другом знакомились, взаимодействовали. Я вот живу в Вильнюсе, и мы сейчас везем этим — шины, тем — подгузники, вот тут все вместе идем на митинг — это и есть рождение жизни.