Эстонский кинорежиссер, сценарист, актер и журналист Ильмар Рааг в январе 2015 года занял пост советника правительства по стратегической коммуникации, а уже весной 2016-го уехал переводчиком в составе миссии Союза обороны Эстонии в Мали, где присоединился к миротворцам ООН. На конференцию «Рижский диалог», которую в середине июня провел Центр стратегической коммуникации НАТО в Риге, он приехал как представитель Кайтселиита. Корреспондент НГ-Балтия поговорила с Ильмаром Раагом о задачах стратегической коммуникации у него на родине и в воюющих странах.
Вы были советником премьер-министра по психологической защите. Как вы рассматривали взаимоотношения двух общин — эстонской и русской?
Люди часто путают стратегическую коммуникацию и пропаганду. Существует политическая коммуникация и правительственная. Первая преследует цели политических партий и продвигает их программы. Зачастую она как раз и является пропагандой этих партий. Правительственная коммуникация, согласно европейской ее концепции, — это техническое и сухое информирование о действиях правительства и о том, что гражданам нужно знать. Именно с ней я и был в основном связан. На первой встрече с новым правительством моя команда сказала, что мы политической коммуникацией не занимаемся. Если нужно говорить, что эта партия хороша, а та плоха, это не к нам. Взаимоотношение общин — это, конечно, дело стратегической коммуникации. Она в этой области больше строится на действиях, чем на словах. Мы провели ряд социологических исследований, измерений общественного мнения, участвовали в разработках программ для Северо-востока Эстонии, в которых обсуждалась будущая политика в отношении русской общины, субсидии этому региону. Дело, в конечном итоге, упирается в последовательность политиков. Согласно теории, для успеха стратегической коммуникации необходимо единство слова и дела, но в жизни политики, бывает, меняют намерения, и оказывается, что мы что-то обещаем впустую.
Главная задача стратегической коммуникации в Эстонии — поиск возможности совместного существования двух общин. Если мы ее не найдем, нас ждут конфликты с непредсказуемым результатом. Это может привести к крупным конфликтам, какие мы видели в других постсоветских странах. Я думаю, что в целом, в Эстонии все идет более или менее нормально. Конечно, есть среди русских люди, которые не любят наше правительство. Они есть и среди эстонцев. Но существуют и яркие положительные примеры сплочения общества: в этом году Эстонию на Евровидении представляла русская девушка Элина Нечаева. Одно время в правительстве было сразу три русских министра. Сейчас нельзя сказать, что у русских совсем нет возможностей продвижения в Эстонии.
Наверное, проблема в преодолении не только самоотчуждения русской общины, но и сопротивления эстонцев, которые считают русских чужими? Как ее решить?
Сплочение зависит от того, есть ли в обществе такие дела, в которых эстонцы и русские могут участвовать вместе. Просто говорить «давайте жить дружно» бесполезно. Очень сближает спорт. В футбольных командах у нас играют вместе эстонцы и русские. Спорт — удачное мероприятие для интеграции. В Эстонии, как и в Латвии, очень важен вопрос школы для русскоязычных детей. По этому вопросу существуют разные мнения. Есть люди, которые говорят, что русские налогоплательщики имеют право давать образование детям на русском языке. Другие приводят контраргумент: если русские дети в русской школе не выучат эстонского языка, они будут исключены из общества и не смогут участвовать в политике. Я думаю, что языковой вопрос станет наиболее важным фактором контакта двух общин в будущем. Среди моих знакомых уже есть много русских, которые говорят по-эстонски без акцента. Я не догадался бы, что они русские, но, тем не менее, они так себя представляют. Чем больше у нас будет таких людей, тем меньше у эстонцев будет аргументов против их принятия в свой круг. Потому что в банках и различных компаниях у русских с отличным знанием эстонского даже больше возможностей найти хорошую работу, чем у эстонцев, которые говорят только по-эстонски.
Считаете ли вы нынешнюю латвийскую модель с отменой русского среднего образования удачной и применимой в Эстонии?
Запрет русского языка — это совсем не то, что мы должны обсуждать. Но в этой сфере выдвигается много популистских лозунгов. Если русские хотят говорить по-русски, это их право. С другой стороны, мы сегодня ясно видим, что две общины не обладают недостаточной способностью общаться друг с другом, и их информационные сферы не перекрываются. Эстонцы не знают, что происходит в русской общине, и наоборот. Трудно себе представить, что эстонцы сегодня станут изучать русский язык. Хотя бы потому, что у них большое численное преимущество в стране. Это не хорошо и не плохо, это социальный факт. Для меня идеальной была бы ситуация, при которой школьная система способствовала изучению эстонского языка, но одновременно русская культурная среда, существующая в Эстонии — у нас есть русский драматический театр, русскоязычный телеканал, несколько русскоязычных радиостанций, — должна сохраниться.
Я вынуждена задать вопрос прямо: считаете ли вы, что было бы хорошо перевести все образование в Эстонии на эстонский язык?
Если бы я отвечал как чиновник, я должен был бы сказать, что это должен решать народ. Я как чиновник не мог бы сказать: давайте, всех русских гоните в эстонскую школу. Но сейчас я выступаю как частное лицо. И как таковой я считаю, что у русских будет больше возможностей в Эстонии, если они получат равное образование с эстонцами. А результаты экзаменов показывают, что эстонская школа лучше русской. То есть, более высокая конкурентоспособность выпускников эстонской школы — это сейчас факт. Есть русские семьи, которые отправляют своих детей в эстонские школы, и в результате все большее число русских занимает в эстонском обществе высокое положение. Это работает. А с другой стороны, если мы посмотрим, откуда появляются конфликты, это именно со стороны тех русских, у которых нет работы, нет хорошего образования, которые неконкурентоспособны и по-настоящему бедствуют. Я был в составе миротворческой миссии в Мали. Там схема проста: если у людей нет работы, они начинают бунтовать.
Вы в Мали тоже занимались стратегической коммуникацией?
В некоторой мере. Я был в команде советника, который ездил по местам и расспрашивал людей об их проблемах. Например, в одной небольшой деревне в Сахаре мы услышали такую историю. До начала гражданской войны там была школа. (Гражданская война в Мали вспыхнула после того, как живущие на севере туареги объявили о создании собственного государства, пойдя на союз с исламистами — М.К.) После ее начала они эвакуировались на юг, и теперь там уже четыре года учителей нет. В то же время, все жители деревни умеют читать и писать. И они видят, что небольшая часть юного поколения не обладают знаниями своих родителей. Они этим очень обеспокоены. Это поколение людей, родители которых были неграмотными, и которые убедились в том, что образование может изменить жизнь. Они нашли среди пастухов старика, который когда-то учился на юге, в столице Мали Бамако, и уговорили его занять пост директора школы: «Мы уже не можем ждать, когда с юга вернутся учителя, надо срочно начинать обучать детей грамоте». Мы увидели в этой школе порядка 60-80 детей в возрасте 7-12 лет. Самым старшим было шесть лет, когда война началась. Вторая из важнейших проблем, которые им нужно было решить — организация здравоохранения — так и осталась нерешенной.
Можно ли методами стратегической коммуникации решить гуманитарные проблемы?
К сожалению, Организация объединенных наций недостаточно эффективна при решении проблем такого рода. В первую очередь, проблемы безопасности. Государство объявило, что просто не обладает достаточным человеческим ресурсом, полицейскими и военными, которых можно направить в зону конфликта, и поэтому оно бессильно. В регионе идут военные действия малой интенсивности. На огромной территории действуют несколько банд, которые иногда называют себя исламистами, а иногда являются откровенными бандитами. Территория Мали занимает площадь, почти равную площади Европы. Мы дислоцировались в небольшом городе. Начальник полиции сказал, что для контроля над его территорией, равной Эстонии и Латвии вместе взятым, в его распоряжении есть две машины: одна неисправна, другую нечем заправлять. Возможности реагировать на нападение в 200 км от областного центра у него просто нет. Представьте себе ситуацию: восемь исламистов на двух машинах приезжают в деревню с севера и говорят, что им не нравится тот вид ислама, который там исповедуют: запрещают носить цветную одежду, курить, играть в футбол, исполнять и слушать музыку. Находят старейшего жителя, назначают его главой исламистской полиции и облекают ответственностью за исполнение новых правил и сбор налогов. За налогами приезжают раз в месяц. Жители деревни знают, что полиция и правительственные войска не приедут, на регулярные визиты миротворцев ООН тоже надежды нет. Естественно, начинают исповедовать радикальный ислам.
Вы участвовали в конференции в секции по кибербезопасности под названием «Отдавал ли приказ президент?» Это о российских хакерах?
Мой доклад был связан с недавним кризисом нашей ИД-карты и системы электронного резидентства. Откуда-то из Чехии, из Праги или Брно, пришло сообщение о том, что карту взломали. При острых кризисах кибербезопасности никто на первых порах не знает, откуда идет атака. Первой мыслью было: неужели система взломана целиком? Если да, то все карты немедленно нужно заблокировать. Это катастрофа: у нас почти 80% банковских переводов осуществляется с ее помощью. Она обеспечивает получение множества общественных услуг: я, например, давно не подписываю свои договоры ручкой, только электронной подписью. Поскольку поначалу мы не понимали масштабов ущерба, в первые дни возникла большая путаница. И мы не доверяли ни одному поступающему нам электронному сообщению, ведь неизвестно, контролируем ли мы еще исходящее устройство или там уже сидит кто-то другой. Самый важный урок, который мы извлекли из этой истории, таков: даже в нашу эпоху интернета мы должны поддерживать альтернативные средства коммуникации. Убеждение, что будущее принадлежит исключительно интернету, несет риск для безопасности. Есть несколько альтернативных возможностей, одна из них тоже электронная: теперь пользоваться всеми этими услугами можно не только через карточку, но и через мобильный телефон.
Еще один урок: следует донести до граждан, что если они хотят жить в мире, где все очень удобно благодаря электронной карте или мобильному телефону, они должны постоянно обновлять свои сертификаты безопасности для работы с этими устройствами. И осознавать при этом, что и эта мера не дает стопроцентной гарантии безопасности. И, наконец, вывод, который касается правительственной коммуникации: гражданам нужно сообщать об угрозе немедленно после ее возникновения, не стесняясь выпускать пресс-релизы с обновлениями. Если правительство решит по-быстрому поломку исправить молча, чтобы не утратить доверия, оно допустит ошибку. Все, что связано с сетью, становится публичным очень быстро, и правительство сохранит доверие жителей, если будет первым, кто им сообщит о проблемах. Это касается любой сети, в том числе и интернета в принципе, и социальных сетей. Эстонская практика борьбы с дезинформацией — это прозрачность, а не цензура. Если откуда-то начинается кампания с ложными аргументами, наша практика — это немедленное противопоставление наших контраргументов для предоставления людям выбора.
