Как живут потомки литовцев, в судьбу которых вмешался Сталин. История одной семьи
Неродная землица
Когда Зиминский район, район Зимы, укутывает снег, он сглаживает неровности и закрашивает грязь белым, будто пытаясь начать все с чистого листа. Чужой человек, поверив в такую возможность, пойдет через сельское кладбище Центрального Ха́зана — и провалится. Тут кругом ямы, оставшиеся от разрытых могил. Это последние, глубоко вдавленные в землю следы тех, кто был сюда сослан и вернулся на родину лишь посмертно. На одном старом памятнике едва ли не гвоздем выцарапана надпись: «išvežtas» («вывезен»). На другом, завалившемся, эпитафия, тоже на литовском: «Да будет вам пухом неродная сибирская землица».
Памятник на кладбище п. Центральный Хазан, Иркутская область. Останки вывезены в Литву
Мимо памятников идет женщина в пуховике и без шапки. Идет уверенно, не проваливаясь: Татьяна — местная. Хотя ее отец литовец, языка этих надписей она не понимает. Зато Татьяна с любопытством читает русскую надпись на табличке под свежими двухметровыми крестами, которые видит здесь впервые: «Проект «Не вернувшимся — память». 2017 г.». На свежей могилке отца, которую посещает Татьяна, тоже только кириллица: «Домас Лауринскас».
На выходе с кладбища женщина закуривает. «Генуте, сестра, меня за это ругает», — извиняется. До недавнего времени Татьяна с отцом бывали на этом кладбище вместе, и всегда заходили к учительнице Тамаре Ивановне, которая выучила его старших детей. Татьяна заглянет к ней, по старой памяти, и сегодня.
Хозяйка слышит шум подъехавшего автомобиля и сразу выглядывает из-за высоких деревянных ворот. Во дворе заливается лаем собака — конечно, Шарик. «Он у меня хороший. Заходите, — встречает гостей Тамара Ивановна. — Ну какие вы молодцы. Мне бы хоть во сне приснилось, что ко мне гости такие приедут». Настаивает, чтобы проходили в дом, не снимая обуви. «У меня, — говорит, — никто не разувается». Татьяна отказывается, и Тамара Ивановна приносит ей теплые черевички. Старушка называет ее «Танюшей», хотя та давно «Татьяна Домасовна» и сама уже 28 лет учительствует в соседнем селе.
— Так, это доченька твоя? — подслеповато щурится Тамара Ивановна.
— Нет. Это журналист с Литвы, Дайва, — поясняет Татьяна.
— О, Дайва? — удивляется старая учительница. — Вот у меня Дайв не было. Проходите. Сейчас будем чай пить. У меня много было девочек-литовок, но Дайвы не было. Лайма была, Гражина была…
Учительница, в классе которой обучались ссыльные литовцы
Тамара Ивановна работала «на Хазане», как здесь говорят, с 1954 года. Родом она из Зимы. А вот учеников ей сюда, в Иркутскую область, завезли в вагонах для скота с другого конца Союза. Чтобы как-то повлиять на количество партизан в литовских лесах, их родными наполняли сибирскую тайгу. Простая русская женщина, едва выучившаяся на педагога начальных классов, и смерть Сталина оплакивала, и к детям ссыльных была добра. «Малышечек учила, воробушками звала их, — умиляется старушка. — Ой, у меня сколько много девочек и мальчиков училось литовских!».
Инфографика автора
В соседней Зиме во времена сталинских депортаций жил мальчик Женя с нерусской фамилией Гангнус. Сам он попал сюда в эвакуацию. Жениного деда, балтийского немца, за подозрительную фамилию репрессировали, а мальчика дразнили в школе — пришлось сменить на мамину девичью, Евтушенко. Тамара Ивановна вздыхает, что недавно знаменитый земляк умер. И добавляет, что вот к литовцам «на Хазане» всегда нормально относились.
И правда. Фамилии часто меняли и ссыльные, но не от ненависти, а по любви, когда лаймы и гражины выходили замуж за иванов и серег. Литовцев здесь жило много — из сорока учеников в классе у Тамары Ивановны бывало по десять прибалтов. Сейчас в поселке не осталось практически никого. Кто умер, кто уехал. Остались только воспоминания старой учительницы.
Воспоминания у запасливой пенсионерки не кончаются, как и сладости к чаю, и все это вперемешку она выкладывает из шкафчиков и коробок на свою клетчатую клеенку. Конфеты, варенье, как жена Алика Ширвинскаса Машенька рожала у нее на диване — до больницы не успели на велосипеде доехать. Пряники, зефир, как литовец продал свой дом с удивительной оранжереей и уехал, а потом зарыдал, увидев все хозяйство разоренным. Мед, орехи, печенье, как учительница совершала обход своих третьеклассников, дошла до Генуте — а та вместо уроков стирает одежду на всю семью.
В доме Тамары Ивановны, п. Центральный Хазан, Иркутская область
На стенах у Тамары Ивановны круглый год висят поздравления со всеми праздниками: ватман «С Днем рождения», пасхальное яичко, георгиевская ленточка, рождественская открытка. Яичко и открытку своей первой учительнице прислала из Лондона Генуте. А однажды от нее пришла и посылка с заморским мылом. «Вот дочка мне говорит: мама, ты что не моешься? Я говорю: знаешь, любуюсь им. Понюхаю — оно как вкусно пахнет». Тамара Ивановна жалеет английское мыло для своих рук, как раньше не решалась надевать на них кольца. «Никогда не носила, потому что у меня пальчики толстенькие и у меня все время еще хозяйство было. Думала, надену — и соскользнет с руки, да скормлю поросенку».
Распад Советского Союза запомнился Тамаре Ивановне тем, что однажды в зиминский автобус зашло много незнакомых молодых людей с каким-то чужим флагом. Они спросили, где в Хазане кладбище. «Я говорю: вот по той дороге пойдете внизу туда, там баня будет, а за баней вы увидите уже. Близко, кресты видны даже сквозь деревья. Потом думаю: что они на кладбище приехали? А они отмечали могилы, где похоронены литовцы. А потом прошло немного времени — приехали и стали выкапывать». Выкопали и родителей Альгирдаса Ширвинскаса, жена которого на ее диване рожала. Останки самого Алика и его Маши в Литву не поедут — их дочь осталась в России. Вот и танин отец, Домас, остался здесь.
Гинтаутас Алекна, участник и руководитель десятков экспедиций из Литвы в Россию по местам ссылки литовцев:
«Одно из самых сильных впечатлений у меня было именно в Центральном Хазане. Это самое большое кладбище с литовскими деревянными крестами во всей Сибири, после Игарки. Всего могил, которые мы определили, как литовские, было 110. Деревянных крестов от 70 до 80 должно было быть. Там все ссыльные были из одного края Литвы, из Жемайтии, поэтому кресты достаточно массивные — когда много крестов, по ним можно с точностью сказать, из какого региона Литвы были ссыльные. Нам повезло, что мы увидели это кладбище нетронутым. После этого, в том же 1989, начали вывозить останки. Из Центрального Хазана вывезли, я полагаю, процентов 60. Мы считаем культурным наследием те кресты, которые стоят в Сибири. У нас, в Литве, они не сохранились почти. В советское время власти кресты не очень-то любили, не позволяли ставить и сохранять, но самое главное, я считаю, мода появилась — ставили кресты бетонные, а потом пошел камень, разные мраморы. И просто исчезла эта старая методика ставить деревянные кресты. Поэтому наши кладбища красивые, чистые, аккуратные, по сравнению с российскими кладбищами. Но культурным памятником этот камень не назовешь».
За лесного брата
Русская Любовь, с которой литовец Домас прожил в Сибири 46 лет и три месяца, официально так и не стала его женой. Пока не умерла литовка, с которой Домаса венчал ксендз, он расписаться не предлагал, а потом Любовь только рукой махнула: чего теперь, жизнь уже прожили.
Дом вдовы Домаса, с. Самара, Иркутская область
Прожили они в соседнем с Хазаном селе, Самаре. Здесь живет и Татьяна. У нее свой дом, а овдовевшая Любовь Петровна осталась в избе одна. В окошке тюль, под окошком лавка, на земле мостки — они уходят в дальний конец двора, мимо огромных цепных псов, к сортиру. Гостям здесь предложат вязаные тапочки — такие «даже в Лондоне есть», их отправляли сводной сестре Татьяны, Генуте.
Любовь Петровна — женщина небольшого роста, с короткой стрижкой, в брюках и клетчатой рубашке. Пока дочь ехала с кладбища, она сервировала стол: выложила нарезку огурцов и колбасы, а для горячего расставила тарелки. Татьяна присаживается перед печкой на табуретку и открывает заслонку, чтобы покурить в дымоход. За ее спиной, над рукомойником, висит черно-белый Иисус с сердцем наружу. Христа за пазуху спрятала мать тринадцатилетнего Домаса, когда их высылали. Еще свежеиспеченный хлеб успела сунуть с собой в узелок, но его украли свои же, ссыльные, прямо в вагоне-скотовозке.
Икона, привезенная в ссылку из Литвы
— Вы, когда познакомились, сразу знали, что он ссыльный из Литвы?
— Мне как-то было… — удивляется Любовь Петровна.
— Принцип был: главное — чтобы человек был хороший, — поясняет Татьяна.
— Но вы удивились, что имя необычное, нерусское?
— А че, ну необычное… Его-то звали Демьян, и все дела, — вдруг говорит Любовь Петровна. — И на работе он был Демьяном, Димой. «Домас»-то его шибко-то никто и… только так, по документам.
Демьян и детей своих от Любовь Петровны назвал русскими именами. Единственным местом в доме, где Домас хотел, чтобы было по-литовски, стала кухня. Он научил свою русскую жену готовить блюда, названий которых она не запомнила. В отличие от самих рецептов — их она сходу выдает во всех подробностях. Например, копченого сала. Многие сибиряки вообще не держали свиней и коров, и уж совсем никто сало и мясо не коптил, а вот Домас, как настоящий литовец, без копченостей не мог.
Фотографии Домаса Лауринскаса
Любовь Петровна выкладывает на клетчатую клеенку черно-белые фотографии. Одна из них, крупный потрет молодого Домаса, висела в свое время на «почет-доске», с гордостью говорит она, доставая удостоверение ударника коммунистического труда. Никакой антисоветчины за Демьяном дома не замечали, пока в январе 1991-го Домас не оказался на баррикадах в Вильнюсе. «Может, об этом не надо писать?», — осторожничает Татьяна, как будто СССР развалился не совсем окончательно. А Любовь Петровна на вопрос, за что семью Домаса сослали, начинает темнить, но Татьяна перебивает. На самом деле, Домаса сослали за брата. За лесного брата. Партизана Леонаса с псевдонимом Лютас («Лев»).
Леонас Лауринскас
Да вот же они, на столе — фотографии ветерана в непривычной форме: на отворотах кителя Леонаса Лауринскаса уголки со столбами Гедимина, на плечах полковничьи погоны с дубовыми ветвями, на шее знак командорского креста ордена Креста Витиса. На последних фото он уже в гробу, в окружении почетного караула и литовских знамен.
Лесной брат отсидел 16 лет в мордовских лагерях и вернулся в Литву, а потом стал и Домаса звать обратно. «Поссорились они там, — рассказывает Татьяна. — Папа говорит: «Ну как я поеду? У меня дети, у меня семья, внуки здесь у меня, правнуки». У них с мамой 24 внука, 33 правнука, 34-й на подходе. Ну, тогда шесть правнуков было».
Любовь Петровна вспоминает, что Домас предлагал ей уехать в Литву. «Я тоже как могла поехать? Никак. Все родственники и все мои племянники, они ему все время говорили: «Куда ты собрался? Мы разве могли бы туда ездить к вам? Ты че, испугался, что мы тебя плохо похороним здесь?».
Но и после похорон тема переезда на родину закрылась не сразу. Любовь Петровна жалуется, что единственная дочь Домаса, уехавшая в Литву, попыталась вернуть его посмертно. «Генуте настаивала, чтобы его вывезти, но мы не согласились. Нет-нет-нет».
Таежная литовка
Антонина, сестра Татьяны и Генуте, — не Домасовна, а дочь Домаса, именно так и записано у нее в паспорте. Она живет в 250 километрах от Центрального Хазана, в котором родилась, но все в той же Иркутской области. В регионе, говорит, может уместиться пять или шесть таких стран, как Литва. На самом деле — дюжина.
Антонина, дочь Домаса
Детей у Домаса тоже набралось под дюжину — от законного брака и от Любви, включая трех пасынков. Но Антонина литовка и по отцу, и по матери. Она вспоминает, что пока родители жили вместе, то в семье по-русски не говорили, да и на улице звучала родная речь: «У нас пол-Хазана было ссыльных литовцев, и мы все вместе общались между собой». До школы, то есть до Тамары Ивановны, дочь Домаса почти не говорила по-русски. А когда школьники приносили домой чужие слова, то можно было и ложкой от отца по лбу получить.
За стол всегда садились с католической молитвой. По праздникам приезжали католические священники, служили на дому то у одной, то у другой семьи. Внуков Домаса крестили уже во время поездок в Литву, потому что ксендзы в глубинку заезжать перестали. К появлению правнуков в Иркутске открылся костел, но крестить их ксендз отказался — сказал, надо проходить катехизацию. А вот поп сразу согласился. Так и стали правнуки православными.
Настоятель кафедрального католического собора Иркутска, о. Владимир Сек:
«Мы не стремимся к большой статистике крещений. Нет смысла в том, чтобы покрестить и больше не увидеть человека. Мы ни себе цену не набьем, ни человеку не поможем. Стараемся это людям объяснить. Если люди этого не поняли и пошли покрестили у православных — слава Богу, что покрестили, а пользы от этого человеку личной духовной не будет, если он сам не начнет жить этим всем».
Антонина не знает, почему у нее русское имя, а вот к фамилии Лауринскайте учителям приноровиться было тяжело: «Я всегда бунтовала с учителями, я до директора доходила. Называют фамилию неправильно — а я не встаю специально. Делаю вид, что не слышу».
В г. Зима, Иркутская обл.
Она помнит, как сначала все литовцы хотели вернуться и ждали только разрешения от властей: «В 1965 году объявили, что можно вернуться в Литву, но еще не всем. И вот папе еще не разрешали. А когда разрешили — у них с мамой что-то произошло, и они разошлись. И получилось, что мы остались». Тогда 13-летняя Антося решила вернуться сама. Ей было столько же, сколько отцу, когда его высылали из Литвы. Старшая сестра Антоси, Генуте, тайно дала семикласснице денег на железнодорожный билет до Вильнюса. В одну сторону. К тому самому дяде-партизану, из-за которого они все в Сибири и оказались.
— А когда туда приехали, родственники обрадовались?
— Как сказать… Наверное, не очень. Представляете, как снег на голову упала племянница, — вспоминает Антонина.
— И они сразу сказали, что вы можете у них пожить?
— А у них был выбор, что ли? Приехала, сказала: здравствуйте, я ваша племянница. Вот так и так, и все.
Сам дядя после лагерей жил в Литве нелегально, его там не прописывали. Но племянницу взяли в школу и она даже отучилась год. К маме вернулась на летних каникулах и больше уже не сбегала.
— И как вам после Сибири было в тот год в Литве?
— Мне не понравилась погода, — признается сибирячка. — Всю зиму тепло, слякоть, дождь. А мне хотелось снега по колено, мне хотелось мороза, мне хотелось ясного неба над головой со звездами. Но... я чувствовала себя в своей тарелке, когда там училась. А сейчас, иной раз, нет. Мне снится, что я не тут должна быть. Я не могу объяснить это...
Дом в г. Зима, Иркутская область
Закончив 10 классов, Антонина сразу встретила своего будущего мужа — на танцах в сельском клубе. Парень не знал сначала, что приглянувшаяся девушка — из семьи ссыльных. Да и у него на лбу не было написано, что отец — ссыльный поляк, а мать — ссыльная украинка. Свадьбу сыграли, как только невесте исполнилось 18.
— Скучаете по Литве?
— Очень. Особенно, когда я съезжу в Литву — я потом месяц болею, не могу. Но я ничего не могу поделать. Он отсюда вообще никуда, — рассказывает Антонина о муже. — Даже в Иркутск не хочет к детям переезжать, потому что он охотник, он рыбак. И если его в город перевезти, он сразу помрет от скуки.
Сама Антонина в тайгу не ходок, но держит хозяйство и работает на дому швеей: «Не люблю зависеть от кого-нибудь, я сама себе хозяйка». Говорит, что выйдя замуж и родив детей, пустила здесь корни и уже не может вернуться, даже если решилась бы сменить сибирские морозы на литовскую слякоть. У нее не только два паспорта, но и две родины, два родных языка. И только когда смерть разлучит ее с семьей, таежная литовка хочет быть похороненной рядом с отцом, на хазанском кладбище, под своей девичьей фамилией. Такой наказ она уже дала детям.
«Да нафига этот Лондон?»
Старшая дочь Домаса, Генуте, последние семь лет живет в Лондоне. Она работает няней. И когда выводит детей на прогулку в парк, где вокруг звучит русская речь, бывает, задается вопросом: «Где я нахожусь?». Русский язык не хочет оставить ее. Да и вообще судьба у нее как в песнях русского шансонье — то надрывное «на станции Зима до пояса сугробы, до станции Зима в один конец билет», то «я уеду жить в Лондон».
Генуте одной из всей семьи удалось вернуться в Литву — еще в 1977 году, двадцатилетней девушкой. Она поселилась в провинции, где звучала только литовская речь, но до сих пор говорит на родном языке с акцентом, делает ошибки на письме. Генуте жалуется по скайпу, что «не слышит» двойных, длинных и коротких гласных.
— Получается, у Вас и русский родной, и литовский родной?
— Ну да, хотя я бы не хотела говорить, что русский родной. Меня заставили, у меня не было выбора. Я жила там, где была только русская школа. Хотя о самом языке я не жалею, я люблю русскую классику, но мне обидно, что у меня литовский с акцентом.
Памятник репрессированным возле католического кафедрального собора в Иркутске
Адаптация, как она говорит, была настолько тяжелой, что временами возвращение в Сибирь казалось неизбежным. «Я чужой себя чувствовала. Знаете, есть фраза: «свой среди чужих, чужой среди своих». У меня раздвоенные чувства, раздвоенная жизнь. Такое ощущение, что нету корней. Ты там вырос, тебе там нравится, песни, все это ты понимаешь. А литовское — оно тебе родное, но не всегда греет», — переживает Генуте.
Литовский язык Генуте учила, читая запрещенные антисоветские книги. Сначала она жила у дяди Лени, который, в соответствии с духом времени, был уже не партизаном, а диссидентом. И сама она вскоре вышла замуж за литовского диссидента, которого в первый раз привели на допрос в КГБ тринадцатилетним — за вывешенный в столице ЛитССР буржуазный триколор. А дядя Леня, старый Лютас, уже в 1980 году стал первым, кто сделал это не тайно, а открыто — во время митинга на Кафедральной площади в Вильнюсе.
Литва добилась независимости, но хэппи-энд в судьбе Генуте все откладывается.
— Где, по вашим ощущениям, ваш дом?
— Сейчас мой дом здесь, — говорит Генуте по скайпу из Лондона. — Я социально защищенная. В Литве я потеряла работу. Как быть, что делать? Работы в таком возрасте уже не найти. Я поехала сюда. У меня не болит душа, что у меня не будет, чем в конце месяца заплатить за квартиру, что мне не будет, чем помочь детям. Я здесь чувствую себя совсем комфортно, в бытовом смысле. А морально я не чувствую себя хорошо, потому что я… я хочу, чтобы все литовцы жили в Литве.
Уроженка Зимы переживает, вырастут ли литовцами ее внуки, которые тоже живут за границей, в Швеции, и шведский уже знают лучше родного. А вот Генуте так и не выучила английский. Она уверена: дотянет до пенсии и вернется в Литву.
ДАЙВА КУЧИНСКАЙТЕ
