Писательница Андра Манфелде узнала, что ее мать провела детство в сибирской ссылке, уже в зрелом возрасте: в 70-е годы, когда ушли из жизни ее бабушка и дедушка, на само слово «ссылка» был наложен негласный запрет. Позже она исследовала историю депортации своей семьи и написала о ней книгу под названием «Дети землянки».
По просьбе корреспондента «Новой газеты — Балтия», Андра Манфелде поделилась своей историей. Мы публикуем ее рассказ о своей семье.
Писательница Андра Манфелде. Фото Алексея Иванова
— 25 марта утром, на рассвете, из Айзпутского округа, волости Валтайкю, с хутора Калниешу увезли в Сибирь моего деда Кристапа, бабушку Анну и их детей Ирену, Лидию и Малду. В ссылке родились еще трое — Карлис, которым бабушка была беременна в момент депортации, Андрис и Илга. Моей матери, Лидии, было два с половиной года, ее старшей сестре Ирене пять лет, младшей Малде — год и девять месяцев. Выслали на вечное поселение, потому что они считались кулаками. Дед был старшим сыном в семье, он получил в наследство 80 гектаров земли и так называемое «старое хозяйство» — хутор, который нашим предкам был выделен бароном еще в конце XIX века. Дед владел просторным одноэтажным старинным домом — таким большим, что мой высокий кузен с ребенком на плечах едва достигал половины его высоты — рыбным прудом, конюшней, печью для обжига — хозяйством по тем временам весьма прогрессивным. Однако первая волна депортаций 1941 год уже состоялась, и он понимал, к чему идет дело. Поэтому официально отказался от дома и уехал жить к теще в более бедное хозяйство. Но за ними все равно пришли. Дело в том, что дед некоторое время служил айзсаргом.
Хутор перешел в его владение после смерти прадеда в 1944 году. В 1943 году была объявлена принудительная мобилизация в Легион Ваффен СС. Оба, и сын, и отец, отказались в нем служить, за что немцы посадили их в тюрьму. Дед, высокий взрослый мужчина, выйдя из немецкой тюрьмы, весил 49 кг. А прадед остался в заключении, заболел воспалением легких и умер. Брат деда Петр в это время прятался в партизанском бункере в лесу. Увидев, какая судьба постигла его родных, он предпочел мобилизацию. Впрочем, ситуация в 1944 году была безвыходная — либо тебя забривали в солдаты немцы, либо Советы. Когда пришла Красная армия, его сослали в Воркуту, он выжил и вернулся в Латвию, но я узнала его историю значительно позже, только когда стала писать книгу. Дед умер, когда мне было шесть лет, бабушка тремя годами позже, оба в один день — 6 марта. Они были измучены Сибирью, здоровье подорвано. В моих детских воспоминаниях бабушка Анна запечатлелась глубокой старухой, но позже, разглядывая фотографии, я поняла, что ей было в то время немногим более 60 лет. За то, что она родила шестерых детей, ее даже наградили орденом «Мать-героиня».
Итак, 25-го марта пришли за ними с автоматами и увезли. Повезло, что отец с семьей остался. Поселили их в совхозе в Горьковском районе Омской области. Поскольку бабушку и деда я расспросить не успела, все мои сведения основываются на рассказах тогдашних детей — мамы и ее сестер — и фотографиях, которые снимал мой дед. Ему как-то удалось обзавестись фотоаппаратом, с помощью которого он позже зарабатывал. Сначала их подселили к крестьянской семье, в избу, в которой вместе с людьми зимовал скот. Там жили куры и теленок. Потом выделили отдельное жилище. Увидев его на фото, я подумала, что это землянка, потому, что на крыше росла трава. И решила назвать книгу «Дети землянки». Но потом оказалось, что это была изба без окон, покрытая дерном. Так и жили в глухой тесной избушке: дети с левого края, родители справа. Потом дед построил собственный дом, и зажили более или менее прилично. Латыши, которых вокруг оказалось много, вообще были людьми работящими и быстро обживались.
Высланная семья в полном составе: Анна, Каспар, Ирена, Лидия и Малда на руках
Позже я разговаривала со многими латышами, пережившими сибирскую ссылку, и все говорили, что первая зима далась наиболее тяжело. Они приехали на место в апреле: в Сибири с ее континентальным климатом в это время еще стояли морозы. Один человек рассказал: удалось достать мешок картошки на троих, подсчитали, и оказалось, что на каждый день приходится по три картофелины. Этот же человек, приехав ни с чем, через семь лет вернулся в Латвию с мотоциклом: работал усердно, семьи не было, удалось скопить денег. И, конечно, 1949-й год невозможно сравнивать с 1941-м. В первую волну депортаций условия были чрезвычайно жестокие: живых людей ели крысы, люди спали в лужах и, мне рассказывали, съедали даже мышей, которых отрыгивали совы. Но что значит «более мягкие условия»? Моя мать признавалась, что в течение семи лет постоянно была голодна. Воспоминаний о дороге в Сибирь и первых годах жизни там у нее почти не осталось. Но ей рассказали потом, что она кричала и плакала все 14 дней, проведенных в тесно набитом людьми вагоне.
Меня мама назвала отчасти в честь отца, его звали Андрис, отчасти в честь братика Андриса, который родился и умер в Сибири. Он заболел, и его отправили в больницу, а уже там он заразился дизентерией, которая и свела его в могилу. А все началось с того, что как-то к деду пришел сосед с просьбой изготовить гробик для умершего двухлетнего ребенка, и он снял для него мерку с собственного сына. Бабушка очень тревожилась: дурная примета, быть беде! И действительно, вскоре Андрис заболел и умер.
Травма от депортации и жизни в ссылке осталась у матери на всю жизнь. Ее будто сломали: никогда не могла за себя постоять. Отец тоже из ссыльных. И, получается, я тоже ношу их травму в себе. О судьбе отца я знаю мало — он неразговорчив. Но эти судьбы почти одинаковы, будто написаны под копирку: раскулачивание, ссылка «на вечное поселение». Отец оказался совсем далеко от родины, на Амуре, у китайской границы. Его брат мне описал мне некоторые красочные подробности их ссылки. Например, как они переселялись из одного населенного пункта в другой и плыли по Амуру на плоту: трое детей, мать, отец. Тайга, река, ночь, и старший брат играет на скрипке. Почти Шагал!
Как относились к латышам? У мамы лучшая подружка была русская, Надя. Бывало, латыши не приглашали соотечественников за стол, когда те заходили в гости. Были и русские, которые последнюю рубаху отдадут. А другие обзывали маму фашисткой. Однажды в школе ей, блондинке, вылили ей на голову чернила, она сильно плакала, и отец, как ни был строг, позволил ей не ходить в школу, пока чернила не выцвели на светлых волосах, и она счастливая бегала по степи по крайней мере неделю. Мне не нравится, когда между советским и русским ставят знак равенства. Я встречалась с людьми, пережившими ссылку, они святые в каком-то смысле: несмотря на пережитые страдания, они не испытывают ненависти к русским. Они не жертвы, а мученики, в них нет обиды на своих мучителей, а есть понимание, что зло не от национальностей, а от воспитания, не знаю, от идеологии, что ли. Вот и у мамы моей нет ненависти ни к русским, ни к советским временам.
Дед много работал, и семья довольно быстро наращивала материальное благополучие. Многие латыши, как мне рассказывали, построили дом, обзавелись приличным хозяйством и стали к моменту смерти Сталина довольно зажиточными. И встали перед выбором: остаться или вернуться в Латвию и опять все начинать с нуля, потому что право на репатриацию давалось только при условии отказа от имущества. Большинство было готово хоть босиком, но вернуться на родину, но некоторые остались.
Вернулась мама в Латвию в 1954-м со старшей сестрой и поселилась на хуторе у бабушки Августы. Детей отправили на родину с каким-то знакомым. Так часто бывало: сначала отсылали к родственникам детей, а сами возвращались спустя некоторое время. Маме было 10 лет, сестре 13. Приехали в апреле, и самым большим счастьем, рассказывает, было найти прошлогодние полусгнившие яблоки в компосте. В сибирской степи яблони вовсе не росли. Хутор у бабушки был бедным, но маму все равно поразило изобилие еды. Варит, бывало, бабушка яйцо, а она его вытаскивает тайком из кастрюли и съедает, кладет в кипяток новое. А Августа удивлялется, почему это яйцо не сварилось. Спустя годы призналась ей, что все прекрасно понимала, но виду не подавала.
Соотечественники не встречали земляков, вернувшихся из ссылки, с распростертыми объятиями. Приезжие выглядели странновато: одежда из холстины, со всеми встречными на улице здороваются по сибирской деревенской привычке. Белые вороны. Спустя пару месяцев вернулись и Кристап с Анной и младшими детьми. Вселились в большой дом, который послужил причиной депортации. Он еще до отъезда подлежал срочному ремонту, да к тому же пустовал семь лет, поэтому сильно обветшал. Вообще-то они по закону не имели право в нем жить: ссыльные не могли возвращаться в то же место, откуда были выселены. Но дом никому не был нужен, а местные власти смотрели на мелкие нарушения сквозь пальцы. Он простоял довольно долго, я еще застала его и помню, каким огромным он мне казался. Но потом при мелиорации его снесли.
Тем, кто остался, тоже жилось несладко. Много работали в колхозе, потом вечером – в своем хозяйстве, посылали посылки в Сибирь. С детства помню натруженные руки прабабушки Августы. С остальными родственниками наши пути разошлись. Сестра моего деда Ирена умерла только пару лет назад. О том, что она жива, я узнала только когда задумала писать книгу. Приехала к ней в гости, она мне многое рассказала. Дед ведь умер в 70-е, когда на слово «ссылка» было наложено табу. В семье вообще никогда не обсуждали этот вопрос. Я узнала обо всей этой скорбной истории лет в тридцать только благодаря фотографиям из семейного архива. Обнаружила сибирские снимки, спрашиваю маму: что это такое?
Как-то мать призналась мне, что в жизни сделала неправильный выбор: когда родители приехали с младшими детьми на родину, она жила с бабушкой Августой в доме, где наконец-то можно было досыта поесть. И они позволили ей решить самой, хочет ли она ехать с ними в пустой старый дом или оставаться с бабушкой. Она осталась, о чем потом жалела, потому что так и не почувствовала себя там своей. Мама, окончив школу, захотела поступить в сельскохозяйственный техникум, но у нее почему-то не получилось. Возможно, потому что к вернувшимся из ссылки предъявляли более жесткие требования. Окончила счетное училище и всю жизнь работала на счетной машине, рассчитывая зарплаты. Потом мама познакомилась с отцом. Я как-то прочла, что маленьких детей лучше не вырывать из привычного окружения, это для них является большим стрессом: многие дети, которые отправились с родителями в ссылку, повзрослев, неохотно рожали детей. Возможно, поэтому отец бросил маму, когда я родилась, так и не женившись на ней. Я росла без отца, потом был пьющий отчим, потом наркотики, которые отняли у меня десять лет жизни. Я ясно вижу эту цепь: родители с надломленным в детстве хребтом не могут воспитать самоуважения и в детях. Но это не относится к бабушке. Она была особенная. Сколько ее помню, она болела. Но помню ее любовь, чистую, без сантиментов, без контроля. Думаю о том, что это невыносимое страдание — день за днем видеть, что твоим детям нечего есть, оно выжигает в душе все, и остается суть. Возможно, именно ее любовь помогла мне перенести самые тяжелые времена и выжить.
