«Наша работа даже в самых «отмороженных» условиях приносит результат»

Эти цифры меньше, чем те, что есть у нас. Каждый год мы в [Центре защиты пострадавших от домашнего насилия при] Консорциуме женских НПО самостоятельно выкачиваем из архива российских судов все приговоры по делам, где женщины были убиты и умерли в связи с причинением тяжкого вреда здоровью, и анализируем их.

За 2024 год мы еще не считали. Но выяснили, что за 2022 и 2023 годы в России были убиты как минимум 3463 женщины, 2284 из них — [были убиты] в ситуации домашнего насилия. Большинство пострадали от своих партнеров — 2123 случая.

— Почему ваши данные и данные, которые Россия официально предоставляет в ООН, разнятся?

Не думаю, что разница умышленная: просто российские следователи считают по карточкам статистического учета и сами эти карточки изначально заполняют крайне неаккуратно, а мы считаем по приговорам. К тому же мы шире рассматриваем агрессию со стороны не только официальных супругов, но и сожителей, бойфрендов и так далее.

— Впервые за 15 лет, согласно официальным данным, доля женщин, умерших в результате домашнего насилия, достигла 47% от всех убитых в стране за год. С чем вы это связываете?

Сложно сказать: данные за 2024 год мы, повторюсь, еще не анализировали. Но по нашей статистике за 2023 год мужчин погибло все-таки значительно больше. Честно говоря, было бы странно, если бы в военное время женщин погибло больше. В любом случае пытаться увидеть динамику по одному году — бессмысленно. Зато мы можем видеть, что в предыдущие годы правоохранители задались такой целью и хорошо боролись с уличной преступностью, поэтому именно уличных убийств стало меньше. Но с домашним насилием они ничего не делали, в то время как 65 процентов женщин все-таки погибает от насилия в семье.

— Получаете ли вы обращения от женщин, сталкивающихся с насилием со стороны своих мужей, братьев, сыновей, которые возвращаются с фронта?

Конечно. И с каждым годом всё больше, потому что участников войны становится всё больше. Многие комиссованные совершают преступления. И, кстати, мы заметили, что часто женщины поначалу не хотят говорить, что их муж или партнер — участник войны. Они просто сначала это не упоминают, но потом, когда начинаешь с ними говорить, то появляется, что «ну он, на самом деле, сейчас в отпуске» или «я не знаю, что делать, скоро он приедет с фронта».

— Какую именно помощь просят эти женщины?

К нам обращаются за юридической помощью, потому что наш проект оказывает только ее. Нам жалуются на побои и систематические избиения, но чаще всего просят помочь спастись от преследования: когда женщина уже не хочет с ним жить, но он не дает ей уйти. И она понимает, что сколько ни обращайся в полицию, не помогут.

У нас в работе сейчас есть кейс из Свердловской области — убийство, совершенное военнослужащим, бывшим вагнеровцем. В начале же вагнеровцам, завербованным в тюрьмах, можно было полгода отслужить на фронте и освободиться. И вот один такой на попутках добрался до Свердловской области и там убил женщину. В данных у него написано «не судим», при этом есть справка об освобождении. То есть если даже мы его сейчас будем пытаться призвать к ответственности за убийство, все его предыдущие приговоры и судимости учитываться не будут. 

И так он никаким образом за убийство человека наказан не будет.

— Что вы думаете об этом?

В обществе сейчас ведется разговор о перспективе возвращения участников войны. Люди ждут, что скоро они все вернутся, и случится рост насилия. Но основная проблема в том, что с ними в плане наказания сделать ничего нельзя. Изменив уголовное законодательство в 2022–2024 годах, государство наделило вернувшихся с войны полным криминальным иммунитетом. То есть если свою девушку убьет участник войны, то по возвращении с фронта уголовное дело по нему приостановят, а если он на фронте еще и награды получит, то вообще прекратят. Среди дел за 2023 год мы уже видели те, в которых факт участия подсудимого в войне скрывался как персональные данные. Но пока они почти все на фронте. Комиссуются и уходят в отпуск единицы. На страну в 140 миллионов видимого скачка преступности они не дадут.

— И все-таки по новостям в СМИ складывается ощущение, что уже сейчас, возвращаясь домой, военные совершают много зверств над членами своих семей, да и просто чужими людьми на улицах. Насколько объективные цифры подтверждают это ощущение?

Да, такое ощущение возникает именно по СМИ, потому что эти случаи, хоть их пока и не слишком много, громкие, и о них много пишут; хорошо, что журналисты проявляют к теме такой интерес. И у нас тоже есть ощущение, что насилия в России стало больше: количество обращений у нас увеличилось в полтора раза за последние годы.

Когда-то война закончится, и все ее участники вернутся: вот тогда в течение первых пяти лет мы поймем, как это все повлияет на жизнь их семей. Хотя и так уже международных исследований на эту тему вагон. Представить себе [что произойдет] не сложно. Не будем называть цифру, потому что все у нас теперь — гостайна, но вернутся сколько-то тысяч участников войны. Они точно дадут прирост преступности. И привлечь их к ответственности, повторюсь, будет невозможно. И такие кейсы у нас уже есть.

— В мире есть практика, когда психологи как-то успешно работали с мужчинами, вернувшимися с войны? Чтобы предотвратить их преступления уже дома и, в частности, в семьях.

Бороться с посттравматикой начали совсем недавно, с конца 1990-х. Такие программы есть в скандинавских странах, хотя они и не воевали. Эффективность таких программ померить практически нереально. К тому же, не надо думать, что сначала государство может годами вести насильственную риторику, подогревать общество и смещать в нем ценности в сторону силы, а потом мы дадим гражданину этой страны пять сеансов психолога, и он будет хорошим. 

Нет, не будет. Ведь когда мы говорим о том, что во время войны растет уровень преступности, нужно понимать, что этот рост происходит не только и не столько за счет участников войны, сколько за счет самого роста напряженности в обществе и повсеместной насильственной риторики. 

Агрессивность, которая в обществе подогревается, тоже приводит к росту преступности. И мы видим, что в России сейчас снова появились скинхеды, о которых все уже забыли, вигилантов стало значительно больше.

Чем может помочь государство? Не пропагандировать право сильного, не начинать войну и стараться все же исключать токсичную маскулинность, ведь все же с детства начинается. Глупо думать, что человек до 40 лет проживет с идеей, что все решается насилием, а потом вы дадите ему психолога, и он станет другим.

— То есть помочь тем, в чьи города и семьи вернутся участники этой войны, при наших исходных данных просто невозможно?

Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Весь мировой опыт показывает, что пережевывают и переваривают это все потом семьи, женщины. Ну, знаете, как говорят: «Бабы все порешают». Зачем государству волноваться, если женщины сами со всем разберутся? Кто им будет заниматься, когда он с топором начнет бегать? Мамы, сестры, жены…

— Какие рекомендации вы могли бы дать женщинам, к которым эти мужчины возвращаются?

В первую очередь, обзавестись контактами ближайшего кризисного центра. Помнить о том, что ее жизнь ценна и спасать она должна именно свою жизнь, ну и жизни несовершеннолетних детей, а не чью-то другую.

Но вообще никаких золотых правил, как вести себя с неадекватным человеком, который хочет совершить насилие, не существует. Это иллюзия, что потерпевшая могла себя как-то так вести, чтобы на нее не напали. Потому что решение, напасть или нет, принимает не она. Ни один психолог, который работает с мужчинами-агрессорами, никогда вам не даст гарантию, что они не совершат насилие снова. При первой же конфликтной ситуации нужно обращаться в кризисный центр — это то, что спасает.

— Если обычно домашнее насилие продолжается долго и лишь постепенно приводит к убийству, то в случае с вернувшимися с фронта всё развивается слишком стремительно, порой разбег от «он вернулся» до «он убил» занимает сутки. 

Да, они же приходят и сразу начинают глушить посттравматику алкоголем… Женщине нужно доверять своему чутью. Много клиенток говорили, мол, «вот я чувствовала, как что-то уже начинается». Не нужно дожидаться пика агрессии, ведь этот пик можно не пережить. Если вы чувствуете, что вам что-то угрожает, то вам на 99% не кажется — надо покидать помещение.

— Но женщинам в маленьких городах и тем более селах даже некуда уходить.

К сожалению, да. Эта проблема есть. Если чувствуете, что все идет к тому, что скоро начнется страшное, то лучше заранее озаботиться поиском друзей и родных, у которых вы можете побыть в опасный момент. Очень жалко женщин в сельской местности, потому что они часто не уходят из-за коров, кур и домашнего хозяйства. Это то, чем они живут. Нужно вызывать полицию — хотя бы в моменте это может помочь.

— А полиция будет что-то делать с участником войны?

По-разному. Где-то их забирают в участок, где-то — нет. Глупо отрицать, что вернувшимся с фронта полиция, скорее всего, ничего не сделает. Эти военные же и перед полицейскими кичатся, мол, «а что ты мне сделаешь? Я вернулся с войны». Их даже к административной ответственности не привлечешь. Но задержать на три часа полиция может. Право такое у нее есть, но воспользуются ли полицейские им — вопрос. Других способов защититься от этих мужчин нет. Пока не причинил тяжкий вред здоровью, полиция будет бездействовать. И разбитый нос тут не считается.

Тяжкий вред — это ножевое [ранение], проломленный череп, отбитая селезенка, то есть такой вред, после которого можно уже умереть. Тогда заберут в СИЗО, но дело могут и не возбудить.

— Как думаете, почему государство все эти годы так давило «Насилию. Нет»?

Начнем с того, что «Насилию.Нет» столкнулись с этим не первыми. Первым был один из старейших кризисных центров «АННА», который был признан иностранным агентом в 2016 году, практически сразу после того, как закон [об иностранных агентах] появился. Они состояли в рабочей группе по разработке закона о домашнем насилии. «Насилию.Нет» признали иноагентом за то же самое.

Почему? Потому что сама идея этого закона противоречит установкам российского государства. Ведь если строишь государство на том, что «кто сильнее, тот и прав», то люди, которые работают над снижением уровня насилия, с этих позиций работают против интересов государства. И речь не только про нас, но и про тот же «Комитет против пыток», например.

— Как изменилась ваша работа за последние годы? Какие дополнительные трудности появились?

С «Насилию. Нет» просто перестали сотрудничать все банки. Государство создало систему, в которой иностранному агенту практически невозможно работать. Основным источником у них были пожертвования, а профессиональную помощь без денег оказывать невозможно. 

Но и весь гражданский сектор в России сейчас переживает жесточайший кризис. Помимо того, что каждый день ужесточается законодательство, никто уже вообще не понимает правил игры, их просто нет — все на глазок. Ты уже не понимаешь, какое поведение НКО в России сегодня считается легальным, а какое — нет. Нет никакой правовой определенности.

Это если говорить про законодательство. А если говорить про атмосферу, то очень тяжело бороться с насилием, когда государство ставит насилие в культ. И с тобой теперь никто не хочет общаться. Если раньше мы очень хорошо сотрудничали с МВД, обучали участковых по всей стране тому, как работать с кейсами домашнего насилия, то сейчас любые НКО для государственных органов — это серьезная проблема (если, конечно, вы не вяжете маскировочные сети). А если вы еще и высказались против войны, то с вами вообще никто и никогда больше разговаривать не будет. Например, наш «Консорциум» получал президентские гранты до 2021 года — после начала войны не получает.

В прежние годы в России были региональные государственные кризисные центры, и причем неплохие. Но сейчас оптимизация добралась и туда: объединяют кризисные для помощи женщинам с центрами ухода за пожилыми людьми, или был центр на десять мест, а стал на два. Людям особо помощи-то теперь искать негде.

— Насколько количество кризисных центров в регионах сократилось?

Сложно сказать, но есть ощущение, что в целом сектор сжимается. Если раньше это было чем-то институциализированным, то сейчас это низовые инициативы без регистрации и какой-либо юридической опоры. Сектор пытается становиться все более невидимым для государства, а работать так сложнее. При регистрации тут же появляется риск стать иноагентом, получить штраф от Роскмнадзора и кучу всего. Проще вообще не регистрировать и быть вне поля зрения государства.

— То есть сегодня правозащитник в регионе — это полуподпольная работа?

Зависит от региона. Возьмем наши старые кризисные центры, которым под 30 лет, во Пскове, Нижнем Новгороде. Там, наоборот, даже раньше было уважительное отношение. Наталья Васильева, инициатор создания Независимого социального женского центра во Пскове, была в числе самых уважаемых людей города. Причем первое время она сама ходила с женщинами в суды, потому что адвокатов у них [в центре] тогда не было, — и добивалась шикарных результатов. Хотя она не юрист, просто так вышло, что ей пришлось создать эту организацию. Все НКО начинаются с того, что объединились две подружки и решили помочь третьей. Сейчас Наталья уже на пенсии, и центром руководит ее дочь, но по-прежнему и Васильева, и созданный ею центр уважаемы в городе. В Томске тоже с 1990-х годов был единственный центр, но потом их признали иностранным агентом, и им пришлось закрыться. Хотя руководительницу местное профессиональное сообщество уважало, и все ее знали.

— Я думала, в регионах отношение к тем, кто занимается помощью пострадавшим женщинам, хуже, чем вы описываете.

Хотя закона о домашнем насилии нет, все же понимают, что с такими случаями что-то нужно делать. Государство этим заниматься не хочет, а тут хоть кто-то несчастными женщинами занимается, кормит, поит, снимают головную боль с государства. Полиция, конечно, мучается: им больше работы, потому что клиентки кризисных центров потом более последовательны в отстаивании своих прав, ведь у них больше поддержки…

— …Но для государства эта работа по защите прав женщин, пострадавших от домашнего насилия, стала совсем маргинальной?

Деятельность НКО вообще стала маргинальной. Хотя можно померить температуру в обществе по отношению к разработке закона против домашнего насилия, и тут мы увидим парадокс. В 2014 году — указание администрации президента по поводу закона: «не принимать», в 2020 году — [Председатель Госдумы Вячеслав] Володин говорил, что закон не будет принят никогда. А буквально две недели назад петиция за принятие закона против домашнего насилия на Госуслугах набрала сто тысяч подписей — и вдруг экспертная рабочая группа совета Российской общественной инициативы даже высказала предложение принять на эту тему «ряд законодательных актов». Мы видим, что даже если государство отказывается работать с этим, то общественное осознание проблемы сильно поменялось за эти годы.

— Верите ли вы, что существует какой-то предел, после достижения которого даже в России 2025 года могут все же принять закон о домашнем насилии? В то, что люди, условно, выйдут с вилами и будут требовать…

Люди в России никуда не выйдут. Особенно сейчас. Сестры Хачатурян были? И что? Маргарита Грачева была? Помните, какой шум был: молодой женщине муж отрубил руки! А через несколько лет у нас был абсолютно аналогичный кейс в Перми, даже страшнее, но об этом журналисты уже не писали, потому что в обществе пропал интерес к теме. Там женщине тоже отрубили руку, а до этого партнер приковал ее к батарее и пытал. Это уже никого не волновало. Видите, как общество быстро привыкает к новому горизонту насилия. То, что вчера шокировало, сегодня уже стало обыденностью.

— Это правда, к сожалению. Но как тогда закон о домашнем насилии все же приняли в Казахстане?

В Казахстане не было такого противодействия со стороны государства, как в России. Плюс еще на них было европейское давление: если вы хотите быть частью Европы, законодательство против домашнего насилия у вас должно быть. Это часть европейских ценностей, которые так не нравятся России.

— Кстати, о Европе. Как вам новость о том, что недавно Латвия хотела принять законопроект о выходе из конвенции Совета Европы о борьбе с насилием в отношении женщин и домашним насилием (Стамбульской конвенции)?

Со стороны Латвии это был демонстративный акт. Борьба ценностных систем консерваторов и либералов. Там ведь парламентские выборы выиграла консервативная партия правого толка. 

Современные ценности строятся на партнерстве, равенстве, уважении личности и подобном. Основной аргумент, на который опираются консерваторы, выступающие против Стамбульской конвенции, заключается в том, что в ней упоминается слово «гендер». И именно то, что она запрещает дискриминацию, по гендерному принципу в том числе. Они цепляются за это и говорят: «Мы не хотим пропагандировать всякого рода извращения, а то у нас все завтра поменяют пол». В действительности Стамбульская конвенция требует хорошей государственной работы и серьезного подхода. Это правда передовой стандарт: практика показывает, что эффективная работа государства снижает уровень насилия в обществе. Но в результате может повыситься уровень разводов, а это «не скрепно». Сама Стамбульская конвенция — это водораздел. Показатель того, каких действительно ценностей ты придерживаешься.

— Что помогает вам не складывать лапки и продолжать заниматься тем, во что вы верите? Несмотря на кошмар вокруг.

Слабоумие и отвага (зачеркнуто). А если серьезно, то мы всё еще добиваемся хороших результатов и видим, что наша работа даже в самых отмороженных условиях приносит результат. В прямом смысле третий сектор спасает жизни. Не только мы, а в целом. И когда видишь этот результат — победили в Конституционном суде, шикарная практика в Верховном суде, — то понимаешь, что можешь добиваться справедливости и даже в самых ужасных обстоятельствах давить систему.

— Расскажите про ваши успехи за последние годы.

В России была очень большая проблема с принятием заявлений частного обвинения в судах (обращения по поводу повторных побоев и избиений). Частное обвинение — это значит, что потерпевшая должна была сама идти в суд, полиция ей не помогала. Ну а суды не принимали заявления, найдя в законе лазейку. Заключалась она в том, что мировой и районный суды отфутболивали женщин друг к другу и отказывались рассматривать дела. Мы обжаловали это в Конституционном суде и выиграли. И сейчас видим, как ситуация меняется и в Москве, и в других регионах. Теперь дела о повторных побоях рассматривает районный суд.

Еще одно из моих любимых дел — это дело Екатерины Федоровой о праве женщин говорить о пережитом насилии. Журналистка Екатерина Федорова из Владивостока в 2021 году рассказала в фейсбуке о том, что ее изнасиловал редактор. Он подал на нее иск о диффамации (клевете). В первой и второй инстанции мы проиграли дело, но дошли до Верховного суда и там выиграли. И сейчас это самый знаковый прецедент, на котором строится вся судебная практика по таким делам. Верховный суд согласился с нашей позицией о том, что право говорить о пережитом насилии — это даже не только соблюдение свободы слова, но и придание огласке общественно-значимой информации.

Дело сестер Хачатурян, которое я веду, — безусловно, тоже важная история. На днях Московский городской суд отклонил жалобы защиты Михаила Хачатуряна. Теперь официально признано, что с января 2014-го по день своей смерти Михаил Хачатурян систематически совершал над своими дочерьми физическое, психологическое и сексуализированное насилие.

— То есть ваши успехи положительно влияют на судебную систему в России в целом?

Конечно, российское право не прецедентное, за исключением позиции, высказанной Верховным судом. То есть если постановление Верховного суда есть, то да, все суды ориентируются на него. Но если мы добились решения Конституционного суда, то вообще у законодателя возникает обязанность поменять закон. И они это делают. И мы еще и компенсацию потерпевшим взыскиваем потом, после того как убеждаем суд в своей правоте. У нас есть несколько дел, которые мы выиграли в Конституционном суде. Мало того, что этим женщинам дали возможность пересмотреть их дела, мы еще и добились компенсации.

— А после 2022 года у вас случались победы, которыми вы гордитесь?

У нас сейчас есть классный кейс в Петербурге, где студент Института психоанализа избил сокурсницу. Психоанализ, который мы заслужили.

Она шла с подружкой, и та вмешалась. В итоге отчислили не его, а девочек — за недостойное поведение. И недавно мы добились того, чтобы девочек восстановили в институте.

Еще в октябре этого года мы одержали победу в деле о сексуализированном насилии против ученицы в московской художественной школе.

— То есть это не сплошной мрак и борьба с ветряными мельницами?

Да, несмотря на всё, нам удается побеждать. Недавно брата еще одной заявительницы в колонию отправили… Если не работать совсем, то точно ничего не будет. В основном, к нам приходят люди, которые уже как-то попытались бороться и не смогли. Например, на них просто забила полиция или следствие.

— Скольким людям вам удалось помочь за 2024 год?

Мы провели 1250 консультаций, сопровождали 116 дел. Суммарно помогли более чем 1400 людям.

Поддержать работу Центра защиты пострадавших от домашнего насилия при Консорциуме женских НПО можно здесь.