Российский музыкант Павел Фахртдинов: мы с женой обалдели и поняли, что страну захватили людоеды

— Павел, Вы ведь уехали из России после 24 февраля?

— Я уехал 12 марта 2022 года. Потом еще несколько раз приезжал в Россию закончить дела, концертные обязательства. Последний раз я там был в апреле двадцать третьего года, и с тех пор больше не появлялся.

— Когда вы поняли, что надо уезжать?

— После «закона Димы Яковлева», в 2012 году. Как только его приняли, мы с женой обалдели, скажем так, и поняли, что страну захватили людоеды. И надо готовить запасной аэродром. Моя умная жена в четырнадцатом году уехала во Францию учиться и готовить почву, а я оставался в России. Вот и ответ, где вы были восемь лет.

Конечно, это было довольно тяжело, потому что я всю жизнь был артистом, двадцать пять лет работал на свое имя, завоевывал публику. В конце концов, я пишу песни на русском языке, и, если где-то они нужны и востребованы, то в России. Поскольку понятно, что основной мой слушатель в России, я никак не мог решиться окончательно на переезд, потому что концерты были успешные, а последние три года так и вовсе дела пошли в гору. Но, когда началась война, стало понятно, что больше оставаться невозможно, так что

— Если я правильно понимаю, вы, еще находясь в России, четко заявляли о своей антивоенной позиции. Вам не было страшно?

— Конечно, заявлял, это можно по соцсетям проследить. Собственно, товарищ майор и стукачи, которые на меня писали доносы, и зацепились за мои посты в Facebook и в Telegram. И когда я еще приезжал в Россию, на каждом концерте, которых было все меньше и меньше, пел песни совершенно определенного антивоенного посыла. На Грушинском фестивале летом двадцать второго года я спел песню «Праздник победы над человечностью» и песню «Обійми менев» украинской группы «Океан Эльзы».

Не было ли мне страшно — слушайте, мне очень страшно молчать. В песне «Праздник победы над человечностью» об этом все сказано. Она заканчивается словами «Мне очень страшно, что я ссыкло».

— На такое признание не каждый решится.

— А почему я должен самому себе врать? Кто еще мне признается в чем-то про меня? Я про себя знаю больше всех, и мне кажется, что каждый человек знает про себя больше, чем другие про него знают.

Митрополит Антоний Сурожский, которого я очень люблю, проповедовал всегда только через себя.

Мне кажется, это довольно симпатичная форма. Если кого-то чему-то и учить, то только через такой пример, через себя. Я рассказываю о себе, потому что это единственный предмет, в котором я хорошо понимаю. И, если кому-то моя история интересна, то он попробует ее переложить на себя.

— Вы упомянули, что по вашим записям в соцсетях вас нашел товарищ майор. А как вы об этом узнали?

— Сразу после начала войны мне начали писать письма и звонить люди, которые стали резко меня ненавидеть — потому что «предатель». И двое конкретно сказали — мы на тебя написали, надеемся, ты сядешь. И им спасибо большое, потому что признались. А потом однажды раздался звонок. Не знаю, почему я взял трубку. Голос в трубке сказал, что вот-де, Павел Маратович, приходите на Лубяночку, познакомимся. Почему-то стало сразу понятно, что это не мошенники.

Я пришел туда, и мне сказали, что поступили обращения неравнодушных граждан на меня. Какая-то папочка там была, и человек, который со мной беседовал, говорит — мы посмотрели ваши соцсети, что же вы такой-растакой, в стране такое тяжелое положение, такое непростое время, а вы вот так. Сначала стал угрожать, что меня посадят за тогда еще дискредитацию, потом градус стал снижаться. Он пригрозил, что мне запретят выступать. Потом сказал — ладно, пока выступай, но теперь на всех твоих концертах будут наши люди. Когда там следующий концерт? Придём послушаем, я скажу своим сотрудникам.

Пришли, кстати, и послушали. Я знал, что они пришли, и сыграл совершенно вегетарианский концерт без каких-то острых песен. А потом не мог на себя в зеркало смотреть, просто потому что зассал. Потом я намек понял и больше решил этого волка не дразнить.

— А у вас в то время были разочарования в друзьях, коллегах-музыкантах?

— В друзьях — нет, потому что уже после четырнадцатого года у меня сложился такой круг, где все мы на одной стороне, но какие-то музыканты, о которых я раньше думал, что они классные люди, явно свои, мне нравятся их песни, вдруг заняли провластную позицию, и ничего в них не шевелится.

Но из тех главных рок-героев, которых я слушал с детства, никто меня не подвел. Макаревич, Шевчук, Гребенщиков, Максим Леонидов — все они оказались на светлой стороне. А других рок-героев, условно Кинчева, Бутусова, я никогда не слушал. Не верил им. Поэтому в этом плане разочарований не было.

Женя Беркович не молчала, и сейчас ее посадили на шесть с половиной лет. Если человек молчит и хотя бы не выступает на всяких зет-мероприятиях, мне хочется верить, что это говорит о нем хорошо.

— После 24 февраля мы все оказались в новой жизни, которую не выбирали. Эмигранты оказались в ней еще и буквально — когда земля уходит из-под ног, и это не метафора. В одной вашей песне есть рухнувшая стена дома, и есть слова о «бывшем доме, где еще горячо». Что вам помогает сейчас держаться и не сойти с ума?

— Я на каждом своем концерте говорю небольшой спич, который выглядит как шутка, но это не шутка. Больше всего на свете я люблю свободу, женщин и море. Мне помогает не сойти с ума сознание того, что я на свободе, того, что я могу смотреть на себя в зеркало и не считаю себя ссыклом. Не знаю, правда, как другие. Возможно, они полагают, что легко быть смелым, когда ты уехал, а поговорил бы ты лучше в России, — и поэтому считают меня ссыклом. Но, если бы я в России оставался и играл вот такие вегетарианские концерты, то думаю, что уважал бы себя меньше.

Что еще поддерживает — семья, с которой мы полностью на одной стороне, мои родители прекрасные и тот мир, который доставляет радость. Я очень люблю море, очень люблю путешествовать, очень люблю смотреть на этот мир. Я каждый день хожу по своему новому дому, Парижу, и поверить не могу, что, господи, это мой дом, это мой город, какая красота!

— Как сейчас живется российскому музыканту во Франции?

— Пока еще жить можно, потому что я даю концерты на русском языке по всему миру, везде, где есть русские слушатели. И пока люди ходят. Но у меня нет иллюзий, что это будет длиться долго. И с этим я что-то должен буду делать — либо искать работу на стороне, либо как музыкант себя пересобрать, либо начать писать на французском языке, что, конечно, у меня не будет получаться на том уровне, который бы меня устраивал.

Русскую культуру потребляют русские эмигранты. А у новых русских эмигрантов последнего времени плюс-минус одна антивоенная повестка. И у русского слушателя, который потенциально ходит на концерты, один кошелек. В Париже только за два осенних месяца было просто сумасшедшее количество концертов русских эмигрантов. «Би 2», «Земфира», «Каста», — это те, на кого русские антивоенные слушатели будут тратить деньги из своего единственного не очень жирного кошелька. И они скоро устанут.

Сужу по себе — раньше я мог сыграть в Германии один концерт за условно полтора года, но те деньги, которые я в Дюссельдорфе или в Берлине мог бы заработать, не были основным источником дохода, у меня были концерты в России. Сейчас же, для того чтобы продолжать кормить семью, я должен в условном Дюссельдорфе или Берлине играть три раза в год. И я понимаю, что никто не пойдет на концерт три раза в год. А скоро это вообще закончится, потому что мы привыкаем к ужасу и боли, и когда артист тебе постоянно говорит о войне — люди уходят.

Я делал в Париже несколько концертов разным коллегам за последние два года. Мне потенциальный зритель пишет — скажите, а этот артист будет говорить о войне, петь военные песни или выступать с военной повесткой? Отвечаю — да. На что парижские зрители говорят, что не пойдут на концерт, потому что больше нет сил. И я понимаю этих людей — ты и так постоянно или волонтеришь, или еще каким-то образом находишься в этом контексте, и хочется заплатить деньги и пойти на концерт артиста, который тебя расслабит, а не только опять огреет кочергой войны по башке.

— Одна из ваших песен, «Праздник победы над человечностью», про расчеловечивание. Как вы думаете, можно ли не допустить новое расчеловечивание? И что нужно для этого?

— У меня нет ответа на этот вопрос, хотя я об этом думаю постоянно. Всегда, в любые времена и на любой земле человек будет совершать нечеловеческие поступки. Всегда будут убийцы, насильники, агрессивные войны. Но как человечность привить массово, я не знаю. Думать, рефлексировать на свой счет — это к вопросу о том, почему я признаюсь в своих песнях, что мне страшно, что я ссыкло.

Еще один пункт прививки человечности — образование. Нужно говорить о том, что убивать нельзя, а война — это плохо. И еще должно быть чувство собственного достоинства и желание жить в стране с нормально работающей системой образовательной, судебной, правоприменительной. Если мы посмотрим на какую-нибудь страну, которую сейчас считаем нормальной, то увидим, что она в какой-то момент была огромной, а потом рухнула со своей огромной высоты. Я не желаю никому рухнуть с огромной высоты и расшибиться, но почему-то история показывает, что Германии нужно было пройти через ужас собственной мании величия и потом разбиться и лоб себе расшибить для того, чтобы через сколько-то лет стать страной с нормальными, человекоориентированными качествами.

— В клипе к песне «Праздник победы над человечностью», кажется, есть христианский подтекст, который в самой песне прочитывается не сразу. Там за столом сидят люди, которые все время что-то жуют. А в конце камера отодвигается, и видно, что они едят тело Христово. Насколько это важный для вас момент? Как вообще христианину жить с тем, что РПЦ поддержала войну?

— Я очень рад, что вы об этом говорите, но тут моей заслуги нет. Я показал эту песню своей подруге, и она придумала режиссуру клипа, все от идеи до монтажа. Но, хотя я к этому клипу не имею отношения, замечательно, что вы это увидели. Если есть разные интерпретации, значит, получилось произведение искусства.

Что до поддержки войны Русской православной церковью — это очень больная для меня тема. Я не могу себе объяснить, почему люди, исповедующие Христа, который говорил, что нельзя убивать людей, ищут какие-то подтексты, почему говорят, что нет ничего выше, чем смерть за ближнего своего.

Когда меня спрашивают, как можно оставаться православным христианином, когда РПЦ и патриарх Кирилл поддержали войну, я обычно отвечаю, что церковь — это такой большой многоквартирный дом, у которого есть управдом. Наш управдом — плохой, непорядочный человек, который преследует исключительно собственные интересы. Но та почва, на которой стоит дом, тот смысл, с которым он был построен, не поменялся от того, что управдом хреновый. То есть, извините за пафос, Христа не замазать. Это не его, а себя изваляли в дерьме те, кто поддержал войну.

— Я знаю, что у вас есть волонтерский проект помощи священникам, которые выступили против войны. Расскажите о нем.

— Год назад мы с моим другом, священником Валерьяном Дуниным-Барковским, придумали фонд «Мир всем», потом к нам присоединились протоиерей Андрей Кордочкин и журналистка Светлана Неплих-Томас. Началось с того, что я рассказал отцу Валерьяну о своих знакомых священниках, которые остались в России. Они против войны, но, как только они попытались об этом заикнуться, им заткнули рот, понизили в служении и вообще сильно напугали. Священники, которые выступили против войны, потеряли все — их либо запретили в служении, либо понизили, как того прекрасного священника, который отпевал Алексея Навального. 

До появления нашего фонда не было никакой общественной организации, которая бы таким священникам помогала. А семьи у них большие. Оставшись без средств, они нищенствуют. Мы собираем деньги для священников, которые остались без средств к существованию, а также в случае необходимости ищем способы помочь им выехать из России.

Мы стараемся донести до общества, что не вся церковь поддерживает войну. И донести это до священников, которые, может, и не поддерживают, но молчат и боятся. Потому что каждый думает, что он такой один. А наш фонд говорит — нет, ты не один, не бойся, вас таких уже много, и в случае чего — мы тебя не бросим.

У нас на сайте «Мир всем» можно увидеть имена священников, которые на сто процентов зависят от нашей помощи. Есть много священников, которым мы помогаем, но они не хотят себя афишировать. И, как только люди начинают узнавать, что в принципе такой фонд есть, они начинают помогать.

— Как вы видите себя в новом контексте, есть ли представление о том, как дальше строить жизнь?

— Мне пока очень сильно нравится Франция и то, что я часть французского общества. Французы — все-таки единый народ. Не население, а именно народ. Пример — история с «Шарли Эбдо». Это очень маленькое маргинальное издание, о существовании которого до трагических событий даже не все французы знали, но, когда с ними случилась трагедия, два миллиона французов вышли сказать, что с нами так нельзя. И это очень круто.

Когда в пятнадцатом году случилась серия терактов в Париже, моя жена, живущая в пригороде Сен-Дени, который считается очень криминальным местом, на следующее утро после теракта пошла в булочную. Возле нашего дома были на равноудаленном расстоянии две булочные, и в одну из них не было никакой очереди, а в другую внезапно образовалась большая очередь. Жена моя стала в ту булочную, где была очередь. Ее держала семья арабов, муж пек хлеб, а жена, одетая на арабский манер, этот хлеб продавала. И она стояла, плакала и говорила — большое вам спасибо, что вы отделяете людей от нелюдей. И это очень показательно для французов. Поэтому пока я очень хочу быть частью этого общества и этого мира.

— В одной из ваших песен есть слова: «я хотел бы верить в чудо, а не в чудачество». Что для вас сейчас было бы чудом?

— В первую очередь, конечно, прекращение войны. Но это настолько пока, к сожалению, труднопредставимо, что без божественного вмешательства тут явно не обойдется.