Акушерка из Мариуполя Татьяна Соколова 50 дней продолжала работать в подвале: «Мы решили остаться и помогать, пока это нужно»

Какими вы запомнили первые дни вторжения?

Рано утром 24-го февраля город обстреляли. Были прилеты рядом с родильным домом. Стали сыпаться стекла из окон, женщины проснулись, началась паника. Хотя все в последнее время говорили о войне, думаю, что большинство тех женщин, которые лежали у нас, не верили в то, что Россия нападет.

Мы начали успокаивать людей. Женщины стали собирать свои вещи, просить их забрать, и вскоре всех наших рожениц, которые настаивали, забрали родственники. После этого обстрелы не были такими частыми, роддом еще работал в обычном режиме.

Со 2 марта обстрелы стали постоянными. Бомбы с неба, обстрелы с моря. Мариуполь запылал. Начали гореть дома, над городом стоял смог, 2 марта с утра были очень сильные обстрелы, и вечером рядом с нашим домом загорелся дом. Уже на тот момент в городе не работали магазины, скорая помощь, пожарники. Я попросила сына отвезти меня на работу, потому что третьего у меня была смена. Почему-то я в сердце своем думала, что это должно вот-вот закончиться.

Второго марта пропал свет, газ, всякая связь, и вечером мы с семьей и соседями поехали в родильный дом, в подвал. К тому моменту там было уже очень много людей, семьи сотрудников, люди из соседних домов. Когда через какое-то время мы их пересчитали, оказалось, что в подвале было сто семьдесят человек. Среди них были роженицы с детками, которые не смогли уехать, потому что наш левый берег был отрезан.

Сколько вы там пробыли?

Я пробыла там до конца. Не помню, когда нас оттуда вывели, то ли пятнадцатого апреля, то ли двадцатого. То есть почти пятьдесят дней.

Закончилась наша деятельность тем, что к родильному дому подъехали два больших автобуса с военными, вооруженными автоматам. Нам дали час, чтобы мы собрались и пересели в автобусы. Автобусы направлялись в поселок, где были фильтрационные лагеря, чтобы проверить всех жителей нашего подвала.

До этого к вам приходили военные?

Первыми, кто пришел к нам, была группа военных, вооруженная автоматами. Они сказали, что представляют ДНР. В первый раз они пришли рано, в пять утра, проверили все помещения, проверили наших мужчин, предложили им зайти в вестибюль и раздеться до пояса. Искали татуировки, смотрели документы. После этого к нам стали приезжать и ДНР, и российская пресса. Потом стали приезжать чеченцы. Мы знали, что это чеченцы, потому что у них на спинах было написано «Ахмат сила». Очень часто они приезжали, проверяли помещение. Иногда заходили в перевязочную с автоматами и каждый угол проверяли.

Не представляю, как вы работали. Все эти дни сотрудники роддома находились в подвале? Никто не захотел уехать, вывезти семью?

У нас были медики, и к тому моменту был небольшой запас медикаментов, о котором позаботилась наш главврач. Третьего числа был страшный обстрел, на улицах стали появляться трупы, которые не было возможности убрать. Ночью работали снайперы. К нам первый раз поздно ночью пришла женщина, у которой начались схватки. Она под обстрелами, рискуя жизнью, собралась и пришла к нам вместе с мужем в страхе, в истерике: «Помогите мне, я начала рожать, я не знаю, что делать».

В бригаде были акушерка, доктор, анестезиолог и детский врач. Мы собрались вечером и пообещали друг другу, что никто из нас не убежит, потому что, если хоть один решится уйти, мы не справимся. Все продолжали работать.

Как вы справлялись технически? В подвале, без электричества и воды?

Света не было. Окна сразу вывалились, в подвале было темно и днем и ночью. Было очень холодно на улице, и окна забили матрасами. У нас был генератор и небольшой запас соляры. Генератор включался два раза в день: утром и вечером на час. И еще включали генератор, когда были роды. Мы заводили женщину в наш оборудованный родзал, и работали при свете фонариков в телефонах, при свечах, при лампадках. Когда подходило время, включали генератор, и уже при свете женщина рожала.

Тогда я могла нагреть чайник и разбавить холодную воду. Потом эта роскошь закончилась, мы экономили соляру, и инструменты я мыла в очень холодной воде.

Поскольку не было света, инструменты мы мыли, вытирали и потом просто обжигали. Я мыла инструмент, замачивала его в дезсредстве, которое я собрала со всех этажей. Очень тяжело было в холодной воде отмыть кровь, иногда я это ведро мыла долго, плакала над ним, потому что рук не чувствовала. Тем не менее я понимала, что это очень важно — не навредить, и я их мыла, вытирала, потом складывала в большой белый лоток, наливала спирт и зажигала.

А вода, продукты?

Мы сливали воду из батарей, из бойлеров. Во дворе был большой резервуар, в который пожарные машины привозили и сливали воду до войны, и вначале эту воду мы использовали для мытья и смыва. Но когда рядом люди узнали о том, что там есть вода, ее очень быстро вычерпали.

За чистой водой ездил мой сын. На левом берегу у людей во дворе была скважина. Было очень сложно доехать под массовыми обстрелами, люди гибли, но туда можно было поехать, отдать две емкости, на которых было написано «родильный дом», и через какое-то время забрать.

К нам еще приезжали волонтеры, девушка с парнем, у которых на машине был прицеп и стояла емкость большая с водой. Я не знаю, где они брали воду, но в начале нашего пребывания они приезжали, уже в конце их не было, и отливали воду в нашу емкость из своего бака. Половину нам, а половину куда-то в другую больницу везли. На тот момент, когда они приезжали, еще в городе работала какая-то другая больница.

Потом постоянно его переносили. Рожениц и детей старались кормить три раза в день. А сотрудников и взрослых кормили два раза.

Продукты привозил мой сын. Тогда на левом берегу были продуктовые склады, и хозяева просто их открывали. Но проблема была в том, как туда доехать под такими обстрелами и как привезти. Иногда Костя уезжал на машине, а приезжал без колес, на дисках. Однажды нам привезли две канистры спирта, инструменты мы им тоже стерилизовали.

Чуть позже к нам стали приходить мирные жители с осколочными ранениями, и мы вынимали осколки, пытались обрабатывали эти раны.

Много людей обратились к вам за помощью за это время?

Я это даже знаю точно, потому что я старалась вести документацию. Заполняла журнал поступлений, заводила историю родов и вела журнал родов. Поэтому я знаю, что с начала войны до того, как мы уехали, к нам пришли двадцать девять женщин.

9 марта на родильный дом номер № 3, который находился в центре города, сбросили авиабомбу. И там погибли дети, женщины. Оттуда к нам привезли трех женщин, две из них были на носилках, раненые, а одна пришла сама. Вид их был, конечно, страшный. Когда привезли носилки, где они лежали, Катя и Вика были окровавлены, засыпаны мусором, стеклами. После того как мы начали разбираться, обнаружили, что у Викиного новорожденного отсутствует сердцебиение, а она ранена в живот. На тот момент мы первый раз сделали операцию в подвале, кесарево сечение, и достали погибшего малыша.

Еще была отдельно женщина, которая пришла к нам на роды. У нее ребенок просто погиб внутри. Он был очень маленький, кило четыреста всего, и он, наверное, от страха и от стресса просто там замер.

Я была там единственной акушеркой. Если это были операции, то понятно, что мы там были все. Я была и операционной сестрой, мы все были одной командой, не считались ни с чем, делали одну работу.

Когда стало понятно, что надо уезжать?

Когда к нам в подвал пришли русские с автоматами, мы поняли, что у нас больше нет никаких обязательств. Больше некому оказывать помощь, потому что нас оттуда выгнали.

Мы с семьей приняли решение добираться до Украины. Тогда это было очень рискованно, потому что коридоров на выезд из Мариуполя совершенно не было. Были истории, когда и колонна из шести машин двинулась в сторону Украины, а возле Володарска их расстреляли. Вышли танки, и первые три машины просто сгорели со всеми пассажирами.

Тем не менее, поскольку у меня был очень болен муж, и его жизнедеятельность поддерживали определенные препараты, которых не было в подвале, мы очень стремились выехать, чтобы спасти ему жизнь.

И мы выехали. Костя, мой сын, был за рулем. Связи не было никакой, информацию передавали из уст в уста. Маршрут наш был в оккупированный Бердянск, потому что мы слышали, что там организовывают коридор, по которому можно выехать в Запорожье. Мы доехали до Бердянска и узнали, что коридора уже нет. Тогда поехали через посадки, блокпосты, проселочные дороги. И доехали, нас выпустили, мы оказались в Запорожье. Потом добрались до Львова, где моему мужу смогли оказать помощь.

Известна ли судьба остальных членов вашей бригады?

Я не знала, что дальше будет делать моя бригада. Никто меня в свои планы не посвящал. Говорили только, что все пройдет, мы вне политики, и надо будет работать дальше. Только такие были разговоры, ничего конкретного. Куда они уехали, как они вернулись к работе и что произошло, я не знаю. Я только увидела в соцсетях, что эти люди сейчас живут и работают там, в оккупированном городе.

Сколько вы прожили во Львове? Вы же потом оттуда уехали?

Мы прожили во Львове полгода. У нас там никого не было, но там есть Институт сердца, где мужу пытались помочь. Потом уехали в Эстонию, где нам посоветовали очень хорошего врача-кардиолога, и сейчас мы все живем в Эстонии, в городе Валга.

Как здесь вас приняли?

Эстония приняла нас хорошо, потому что она оказывает очень большую помощь переселенцам. Нам не отказались в защите. с нами очень хорошо общались во всех соцслужбах, отвечали на все вопросы. Но ближайшая работа, куда мог бы устроиться сын, находится в ста восьмидесяти километрах от города. Город очень маленький, и мы хотим переехать в большой город, где вероятность устроиться на работу больше.

Я не пыталась устроиться на работу, потому что понимаю, что, для того чтобы работать, нужно знать эстонский язык. И я очень надеюсь, как и все украинцы, на победу Украины. Надеюсь, что я вернусь в свой Мариуполь и буду там работать.

Когда вы узнали о премии Политковской, что вы почувствовали?

Меня это, конечно, очень тронуло. Но я испытывала двоякие чувства. Я на фестивале познакомилась со многими женщинами, они просто героини. Это женщины-правозащитницы, которые защищают детей, матерей. Я восхищалась этими женщинами, и я очень хотела говорить о моих женщинах из Украины: о мужественных роженицах, которые ночью шли в роддом под обстрелами, защищали своих детей, очень хотели, чтобы их дети родились и их приняли специалисты, хотели хоть как-то их защитить, как-то им помочь.

И я бы очень хотела, чтобы все эти женщины, эти мужественные украинки, которые пришли к нам в роддом, рожали там без света, кормили своих детей и детей других женщин, у которых не было молока, — 

Недавно на российских телеканалах показали сюжет о том, как Путин побывал в Мариуполе и там встретился с жителями города, которые его благодарили за освобождение. Можете ли вы что-то об этом сказать?

Ну я, мягко говоря, не понимаю этих людей. А от чего он освободил жителей Мариуполя? От родственников, матерей, сыновей, мужей, детей — от чего? Я уже не говорю о домах, которые разрушены до основания. Я не могу понять, как можно было сбросить авиабомбу на родильный дом, на здании которого висел огромный белый флаг с красным крестом. Его было видно далеко, он развевался, как бы прося о милости, о пощаде. Как можно было бросить авиабомбу на драмтеатр, где сидели больше тысячи людей, в основном женщины и дети, и перед которым была надпись «Дети» огромными буквами? Там была площадка, где всегда стояла новогодняя елка, Дед Мороз, Снегурочка, где играли дети. Как это можно было сделать?

Я и сейчас закрываю глаза и вижу улицы, заваленные трупами. Люди выходили, чтобы как-то выжить, где-то достать воду, еду, чтобы накормить своих детей, и оставались на этих улицах иногда, потому что убрать трупы не было возможности. Когда были массовые обстрелы, их просто присыпали землей, а иногда собаки глодали их кости. Я это помню, и я не знаю, где были эти люди, когда все это происходило в городе.

У меня была такая ситуация. Наш дом находится возле родильного дома. И я в какой-то момент решила пойти посмотреть, что происходит с моими кошками. И, когда пробегала мимо дворов, я просто замерла. Я не могла сдвинуться с места, когда я увидела такую картину. К двухэтажному зданию подъехал танк. В этом доме когда-то жила наша сотрудница. Танк мне показался огромным, на нем была нарисована большая белая буква Z. Дом одноподъездный. Танк подъехал к нему и выпустил все снаряды посредине. И дом просто сложился. И я тогда подумала — а если там дети, а вдруг там кто-то есть?

Однажды к нам на перевязку пришел молодой парень. Я размотала ему колено, а оно уже было инфицированное, начало гноиться, с запахом, и я у него спрашиваю — когда ты получил такую рану? Он называет время, пять или шесть дней назад. И я спрашиваю, а почему ты не пришел сразу, смотри, у тебя рана завязана грязной какой-то непонятной тряпкой, началось инфицирование. А он совершенно хладнокровно на меня смотрит и говорит, что его дом находился на третьем участке, и они с семьей, отец, мама, он и сестра, были в квартире. Когда начинался обстрел, они спускались в подвал. И вот он услышал, что начались взрывы, увидел танки, и они быстро стали спускаться с четвертого этажа. И где-то на уровне второго этажа снаряды этого танка достали их, лестница обрушилась, и под завалами оказались его мама и сестра. И он сам в эти дни пытался их раскопать, вытащить, он даже слышал голос сестры.

Это какое-то кощунство. И я не знаю, мариупольцы ли это были, но мне кажется, что это не мариупольцы. Я не знаю, сколько мирных жителей, сколько детей погибло в Мариуполе, но думаю, что эта цифра станет когда-нибудь известна, и это приведет в ужас весь мир.

Фото: Анна Резникова, Susannah Ireland\RAW in WAR, из архива Татьяны Соколовой