Польское посольство в Москве провело круглый стол об опыте перехода к рыночной экономике в двух странах.
В дискуссии должны были принимать «архитекторы реформ» Лешек Бальцерович и Анатолий Чубайс, но руководитель «Роснано» сильно опаздывал. Поэтому разговор начался с Польши, и оказался актуальным: из перспективы 2015 года различие положений Польши и России спустя четверть века реформ выглядит весьма примечательным. Польша сейчас растущая экономика в составе Евросоюза со стабильной валютой. Россия же не сумела воспользоваться годами дорогой нефти для перестройки собственной экономической системы и теперь отброшена чуть ли ни к началу пути. В чем причина наметившегося сегодня разрыва?
Пока Анатолий Чубайс добирался до польского посольства в Москве, в котором проходила дискуссия, у профессора Лешека Бальцеровича было достаточно времени, чтобы осветить самый широкий круг вопросов: от ностальгии польского народа по социализму во времена рыночных реформ до взаимодействия польских экономистов с командой Гайдара. Но наибольший интерес для российской аудитории, пожалуй, представляет вопрос о природе качественных различий между процессами перехода к рыночной экономике в Польше и в России, начавшихся в этих странах с разницей в несколько лет.
К концу 1980-х годов плановая экономика, будучи одним из главных признаков и в то же время серьёзнейшим пороком стран социалистического лагеря, окончательно превратилась в экономику дефицита и чудовищно неэффективных государственных предприятий. После провала коммунистов на парламентских выборах в 1989 году, Польша стала первой страной, сменившей курс в пользу рыночных преобразований. Осуществлять перемены была призвана команда министра финансов и известного польского экономиста Лешека Бальцеровича.
Через радикальные реформы в виде «шоковой терапии» пришлось пройти как Польше, так и России — массовая либерализация экономики и приватизация государственных предприятий не бывает полностью безболезненной. Но при сопоставимых исходных условиях российское общество пережило гораздо более сильные потрясения, и, как мы видим сегодня, достигла далеко не всех целей, поставленных в то время. Многие причины лежат вне экономической плоскости — в частности, в неспособности реформировать политическую систему.
«Экономическая свобода очень важна, но она не может защитить сама себя. Она нуждается в организованной защите против различных популистов», — заметил Бальцерович. Польские суды, говорил профессор, оглядываясь на прошлое своей страны, были хоть и не слишком профессиональны, но независимы с самого начала реформ. Демократизация политической среды создала благоприятные условия для конкуренции, и со времен выборов 1989 года принцип политического плюрализма стал для польского общества нерушимой заповедью.
Про Россию такого сказать нельзя, и отчасти это следствие так называемого «ресурсного проклятия». Самое бескомпромиссное стремление к реформам можно утопить в потоке нефтедолларов, но у Польши таких ресурсов никогда не было. А значит, не было и олигархических групп, то есть людей, использующих политические связи для личного обогащения в особо крупных масштабах.
Другое объективное различие, заметил Бальцерович — существование рублевой зоны в течение нескольких лет после распада СССР. Это привело к гонке печатных станков в бывших советских странах и стало серьезной помехой для проведения эффективных экономических реформ.
Можно взглянуть и на мотивацию двух стран при переходе к рынку. Реформаторы в Польше шли на непопулярные меры под знаменем будущего вступления страны в Евросоюз, чего впоследствии страна сумела добиться. Это был важный внешний стимул, отсутствовавший в российских условиях: здесь население стремилось лишь достичь западного уровня потребления, в котором затем довольно быстро разочаровалось.
Наиболее сложным элементом польских реформ была приватизация государственных предприятий, и именно решительность в этом вопросе позволила избежать состояния «временной частной собственности» — столь характерной и для современной России ситуации, когда наличие гарантированных имущественных прав определяется политическим влиянием. На этой стадии команде Бальцеровича пришлось столкнуться с серьезным вызовом — политическим популизмом, сопротивлением некоторых сил, стремящихся заработать электоральную поддержку на противостоянии «вражескому капитализму». Но поддержка президента страны и главы движения «Солидарность» Леха Валенсы, который был абсолютно убеждён, что главное в экономике — это частная собственность, позволила довершить начатое. Вскоре практически вся экономика оказалась в частных руках, механизмы конкуренции заработали на полную мощность — польское общество было готово начать пожинать плоды экономических реформ.
Российским реформаторам как раз не хватало политической поддержки, и это стало фактором первостепенной важности. Беспрецедентную тяжесть российского сценария перехода к капитализму подчеркнул Анатолий Чубайс, вступивший в дискуссию через полтора часа после ее начала. Он заявил, что в течение четырех лет (1992-1995) страна боролась с падением ВВП, гиперинфляцией, разрушающейся экономикой — есть ли ещё в истории примеры столь затянувшейся шоковой терапии? В ту пору экономистам-рыночникам и идеологам реформ такое развитие событий казалось абсолютно немыслимым.
Были и другие моменты, заставшие реформаторов врасплох: например, массовые неплатежи и тотальная криминализация экономики и государства на всех уровнях. Тем не менее, «из сотен тысяч аргументов и претензий» ни одной серьезной мысли, включающей набор реализуемых в те времена мер, которые могли бы сделать транзит к рынку менее болезненным, Чубайс, по его словам, не слышал. Избежать шоковой терапии было нельзя — любые попытки откладывать радикальное вмешательство означали бы более серьезные последствия в дальнейшем. А влияние рыночников на власти страны, в отличие от польского сценария, таяло с каждым годом.
Впрочем, именно либералы заложили в 1990-х основы государственной власти в России — от правительства и множества федеральных ведомств до парламента и конституции страны. В чем же причина того, что западные институты либеральной демократии у нас как-то не прижились? Ответ, по мнению Чубайса, лежит в областях, далёких от экономической науки:
«Когда либералы сами зададут себе этот вопрос, только тогда начнётся реальное движение к решению этих задач. <…> Мы сумели принести в Россию либерализм как идеологию, но не сумели создать российский либерализм, а уж тем более русский. <…> Мы вообще не понимаем, что такое русский народ, чем он отличается от других. Мы не видим сложнейшие процессы, которые происходят в русской национальной ментальности. У нас абсолютно поверхностное и убогое отношение к национализму как к идеологии — мы по-прежнему считаем его уделом маргиналов и идиотов, а он сегодня является крупнейшим направлением научной мысли в мире», — говорил Чубайс всё более эмоционально, прийдя к выводу, что либералы в России сегодня попадают вообще «мимо жизни».
Прежде чем говорить о восстановлении работоспособности фундаментальных либеральных институтов, необходимо сначала разобраться в собственной идеологии. «Наша идеология абсолютно устарела, уходит в маргинализм, и не из-за телевизора, нет. <…> Это удобная «откорячка». Какой телевизор, ребят? Нам сказать нечего. Крым — наш или не наш? А ничего, что 90% населения считает не так? Это нам что, народ поменять надо, а не телевизор?», — задался неожиданным вопросом глава «Роснано».
Ещё в начале дискуссии Лешек Бальцерович оценил вклад этнокультурных факторов и менталитета в экономическое развитие крайне невысоко: по его словам, он оказывается на порядок слабее, чем вклад политической системы и масс-медиа. Чубайс в своей речи, напротив, признался: чем старше он становится, тем больше его взгляды тяготеют в сторону культурного детерминизма. Откуда исторически возникла частная собственность в России? Первые влиятельные капиталистические семьи — Строгановы, Демидовы — получили свои активы сверху, от власти. «На Западе — возьмем США как крайний вариант — наоборот, власть возникала от собственности. Ведь что такое демократия налогоплательщиков?» Эта разница носит настолько глубинный характер, что текущими экономическими переменами, считает Чубайс, она неразрешима. Выход тут, вроде бы, один — демократия. Но вот кто знает, как её построить? С учётом нашей истории, заключил Чубайс, «это задачка эдак лет на сто».
Источник: «Новая газета»
