Ольга Житлухина — танцовщица, хореограф, педагог, кавалер ордена Креста Признания, артдиректор международного фестиваля современного танца, дала интервью Новой Газете — Балтия, продолжив практику общего интервью с участием нескольких журналистов и блогеров.
Я даже не знаю, с какого места начать, настолько этот вопрос меня саму волнует. Вопрос сложный и длинный, но и на такой вопрос можно ответить одним словом. Я всю жизнь борюсь с юношеским максимализмом, и всю жизнь за него голосую. Потому что я до сих пор помню, как меня принимали в пионеры, и горжусь этой памятью. Я из прошлого тысячелетия, но мне хорошо в новом.
Я родилась под знаком Водолея, и всегда ощущаю это колебание воздуха вокруг себя, люди, которые меня окружают, тоже такие же. Ты не можешь быть на одном месте, ты все время куда-то двигаешься. Я не могу все же говорить об определенном желании двигаться вперед.
Я вообще человек, который не умеет ставить цели, и все, что в моей жизни происходило и появлялось — кресты, фестивали, программы, компании, — они всегда получались, а не достигались. Все, что происходило в жизни, случалось потому, что я делала необходимое в данный момент, и понимала, что никто другой этого не делает. Я занимаю какое-то определенное место в этом воздушном облаке. Возвращаясь к вопросу о перфекционизме, для меня любое интервью очень болезненно и очень серьезно, так как всегда заставляет меня пересмотреть мое прошлое и обнаружить пропуски и несделанное. Получается, что в интервью я как раз и вижу свои неидеальные черты, и кажется, что я перфекционист.
Возвращаясь снова к вопросу движения вперед и прокрастинации, как они связаны. Что такое прокрастинация для меня? Я откладываю все вперед, отодвигаю перспективу, и то, что я отложила, меня же и тащит туда. Но ведь, с другой стороны, мы никуда больше двигаться не можем. Только вперед, на свое собственное умирание. Это не мое открытие, и сейчас мы в двадцать первом веке практикуем «здесь и сейчас», но извините, а вы нигде иначе и быть не можете, только здесь и сейчас.
Вы мне скажите, ответила я на ваш вопрос или не ответила, я когда говорю, могу уплыть куда-то в параллельные мысли, и меня надо отлавливать и возвращать.
Со мной происходит все.
Все, что происходит со всеми, но факт в том, как ты это принимаешь. Я начала говорить об этом после определенного возраста. Когда ты что-то не можешь сделать (физически), то начинаешь говорить. Но это не ко всем относится, это просто связано с моей профессией. Я полжизни провела почти вне коммуникаций, я вообще не очень удобный человек всегда была. А потом я поняла, что надо бы попробовать по-другому, и начала знаете с кого? Все вахтерши и уборщицы мои друзья, я начала разговаривать с людьми в момент входа в здание, в помещение, в театр, кто у тебя первый — вахтер, человек на ключах. И я начала с ними общаться, и мне это доставляло удовольствие, мне начало нравится узнавать других людей. Потом начались разговоры в поездах (в самолетах я до сих пор не разговариваю!), и я теперь могу в принципе разговорить кого угодно где угодно. И мы из этого впрыгнули в один перформанс, это был 2014 год, у нас был большой европейский проект на пять стран, мы начали в Дублине, потом на Кипре мы каждый день выходили и шли одним и тем же маршрутом, «keep walking», мы шли группой и моя задача была коммуницировать со встречными людьми, и какое счастье было на пятый день, ты выходишь, они с тобой здороваются, дают какие-то сливы, воду, интересуются, как себя чувствуешь.
Выплываем обратно к перфекционизму: это был в моей жизни осознанный переход в период «хваления всех». Моя мама собирает все интервью, и есть одно, у которого заголовок «Житлухина говорит о том, что человеку нужно говорить, какой он красивый». И я правда вижу в каждом человеке красивое. Это не комплимент, я вижу, и мне это доставляет необыкновенное удовольствие, потому что даже небольшие вещи, как жест рукой, например, это практика видеть людей с другой стороны. И это теперь происходит в искусстве: я хвалю намного больше, чем раньше, и ругаю… Практически нет, то есть уходит тот максимализм, о котором я сказала в самом начале. Я продолжаю видеть то, что вижу, но не говорю о том, что мне не нравится.
Что касается молодых студентов, то сейчас время, когда молодые люди не могут воспринимать критический подход. Все теории о том, что если я говорю, что что-то неправильно, то это не значит, что принципиально неправильно, это лишь для меня, сейчас не работают. И потом я советский человек, и я сама прошла школу, когда меня совсем не хвалили. Родители не хвалили вообще, я была всегда отличницей и в первых рядах, потому что нужно было все время соответствовать. Я не знаю, плохо это или хорошо, но так было, но чему-то меня научили, что я умею и знаю, и я своих педагогов всех боготворю, потому что это были мастера для меня.
Сейчас я преподаю по-другому, мне самой интересно это как эксперимент, а что будет, если я буду все время хвалить? Я не очень довольная результатом эксперимента, и мне посоветовали быть жесткой, как будто пора переходить на противоположный полюс, качнулась в эту сторону, теперь надо возвращаться обратно к критике. Я понемногу пробую и понимаю, что нужно находить соотношение между критикой и поощрением. Ведь если мне как педагогу не нравится, что ты делаешь, я должна об этом говорить. Ведь ты пришел учиться ко мне, значит, мое мнение, лично мое, поскольку объективность в искусстве невозможна, тебе важно?
Я недавно нашла вопросы, которые вероятно, связаны с тем, что мы сейчас с вами обсуждаем: искусство — это моя жизнь? Танец — это моя жизнь? Или танец — это моя работа? Пятнадцать лет назад мой коллега ушел из моей компании, потому что он называл нашу танцевальную компанию работой, а для меня это был нонсенс, это же была наша жизнь. Через какое-то время я поняла, что надо общаться с искусством как с работой. Сейчас я понимаю, что какая же это работа, если мой танец («пижамный день» ежедневная танцевальная практика для коротких видео в социальных сетях) у меня каждый день. Куда я без своего танца, кто я без своего танца? Это моя жизнь… Все, выключаюсь и задавайте вопросы, пожалуйста.
Это не про меня…
Я человек процесса. Меня результат вообще не волнует. Потому что чтобы я ни начинала делать, то результат, или большую картинку я вижу сразу. Большая картинка не значит законченное произведение, большая картинка это может быть сиюсекундное движение. Но по своему значению для меня это мимолетное движение может стать тем сделанным этапом. Мой результат в продолжении. В contemporary любой жест, любая точка — значит дальнейшее движение. Для меня истина находится вне слов. Любое слово означает завершенность.
Конечно!
21-ый век — это вербальный век, век продюсеров, век кураторства. Все хотят, чтобы им было все ясно. Хотя в жизни же ничего объяснить нельзя. Если мне объясняют любое искусство, зачем мне его смотреть? Лучше я прочитаю текст, стихи, Рильке, например, нежели я пойду смотреть кино, спектакль, контемпорари. Я обычно читаю программку после. Если я читаю программку до, то для меня это очень плохой знак. Но мы сами в системе, пишем программки, делаем пресс-релизы. Потому что ты не получишь денег ни на что, если ты не написал. Хотя я считаю, что должны давать на художника, на имя.
Мои студенты идут поколениями, сейчас уже заканчивает учебу шестое. Например, второе поколение использовало текст, но они не использовали вербализацию так, как в нее уже начало уходить поколение пятое. Они мне четко сказали: я хочу, чтобы меня поняли! Не чтобы меня приняли, а именно, чтобы меня поняли. Хотя, в принципе, понять друг друга невозможно на физическом уровне. Пришло шестое поколение: мы хотим, чтобы меня поняли. Мне сейчас с ними интересно, потому что это молодняк, который совершенно другой. И я, естественно, иду у них на поводу. Но когда кто-то из них уходит от этого вербального понимания и вербального перевода движения на слово, я ... в небе! То есть, мы можем объяснить, но нужно ли? Тогда зачем танцевать? Зачем писать музыку? Зачем писать картину?
Для меня важно присутствие — с кем я делюсь. Конечно, мы делаем это для себя, но для того, чтобы поделиться с кем-то. И он должен хотя бы посмотреть в ту сторону, или увидеть мое увиденное, мое ощущение от этого. Мы думаем, что мы смотрим наружу, а мы-то смотрим внутрь.
Если вы смотрите спектакль и слушаете текст, значит, вам не нужен спектакль – вам нужен радиоспектакль. Я сколько раз ловила себя на мысли, что я не слушаю текст песен, например. В песне он вторичен, в спектакле тоже вторичен, я не слушаю.
Можно, конечно, порассуждать: искусство – это информация? Все, что мы получаем в жизни – это информация или эмоция, ощущение, дыхание, запах? Для меня комплимент, когда человек, уходя со спектакля, говорит: «Я ничего не понял, но я плачу».
Танец нужно воспринимать через тактильное ощущение. Если ты тактильно не танцуешь со мной, то ты не здесь. Если танцор не может подключить зрителя к своим движениям, он плохой танцор.
Не всегда, даже наоборот, очень часто зритель и танцор располагается внутри, снаружи, сверху или снизу (смеется). Во всяком случае, у меня обычно так.
Зритель всегда видит только свое. Ты не можешь видеть мое. Если я как зритель прихожу, например в оперу и мне там все ясно, то я чувствую себя дураком. Мне ничего не оставили. Так что добиваться полного понимания в искусстве все кажется ошибкой.
Нормально реагирую. Приведу два примера.
Первый – на фестивале Arts Printing House в Литве, в 2005 году, мы показывали спектакль «Когда у совы хвост расцветет». Спектакль один из первых, часовой — семеро танцовщиков и ребята из рок-группы «Dzels Vilks». Подбегает ко мне после спектакля всклокоченная журналист и делится, чего она там увидела, с трактовкой всех перестроек. А у меня там парень в шинели, мы там «сажали» цветы, потом сами во что-то заворачиваемся… Ну, в общем, не важно. Так вот она мне там такого понарасказывала, чего и рядом не было. Но мне было настолько интересно ее слушать!
Второй – это рецензия, которая вышла вот буквально сейчас. 21 декабря 2020 года у нас с Валерием Олехно состоялась аудио-премьера совместного спектакля, который должен был выйти «живым». Был задуман целый сериал, на одну серию денег нам дали, а потом случился локдаун и мы «зависли в воздухе». Там очень простая система, структура: зритель сидит по кругу, но смотрит наружу, а мы носимся вокруг него. То есть ты словно внутри этого «торнадо». Там живая музыка, свет необыкновенный…
Так вот, около месяца назад на этот спектакль вышла рецензия профессора семиотики, философа Дайны Тетерс, после которой я поняла, что мы на правильном пути, что «Ах, это работает!» и я не хочу с этим спектаклем уходить в дигитализацию. Мы должны его делать «живым»! Я воодушевлена, хотя до сих пор не знаю – дадут денег, или нет… Мы же все зависим от этого – дадут, не дадут.
Вот недавно не дали на очень большой проект поработать над которым меня пригласил Союз композиторов. Там пять композиторов, пять дуэтов! Дежурное название – «Touch», там и дигитализация (видеохудожник Инета Сипунова) и «живое».
И получилось так, что проект всем очень понравился, они его поставили в резерв (перспективный) и были уверены, что Valsts Kultūrkapitāla fonds его утвердит. А он не утвердил, то есть денег не дал. И здесь мы тоже все «в воздухе».
Вопрос из категории — а нужен ли музей современного искусства (contemporary art). То есть, совместимы ли понятия современность и музей? Ну, Латвия, по-моему, единственная страна, в которой такого музея нет. Может мы поэтому и передовые? Или, наоборот, отсталые?
У нас ведь даже не прижилось само название – contemporary dance. Та программа, которую я веду в Латвийской академии культуры уже, между прочим, 20 лет, по-латышски называется Laikmetīgās dejas māksla (искусство танца модерн), а до этого modernas dejas horeografija, потом mūsdienu dejas horeogrāfija. А потом мы поняли, что, наверное, надо называться laimetīgās dejas, в созвучии с laikmetīga māksla, laikmetīga mūzika.
В Латвии contemporary до сих пор считается каким-то андеграундом.
При этом в русском языке современный означает современный, в английском все современное – contemporary. А у нас mūsdienu dejas – это хип-хоп, брейк, тверк и прочее, но это никак не contemporary, то, что это слово под собой несет изначально.
А по поводу устаревает… По сути, все что придумали американцы в 60-е годы прошлого века в хореографии contemporary (контактной импровизации) – оно до сих пор живет, эти принципы, методы до сих пор работают. Может конечно устаревать какой-то шаг, но way how you doin
Оно просто сейчас делает какое-то такое движение… расширяется в пространстве, в социуме, занимает больше пространства. То есть contemporary dance присутствует сейчас практически во всем, просто это этим никто не называет. Какой-то team building, рекламный ролик, видеоклип, спектакль в театре – там везде contemporary. В любом театре есть хореограф, который придумывает сценическое движение и потом все говорят «какой классный спектакль», а его имя часто даже не упоминают, ведь эти движения – как должное, а должное – это составляющее того, что создал режиссер…
В общем, современный танец будет всегда. И всегда он будет современен.
Вообще, contemporary dance – это не что, а как! Моя цель, как танцора, хореографа, создать танец как можно ближе к зрителю, чтобы как на тарелочке с голубой каемочкой, под ноги, в лицо, в душу, вокруг. Я всю жизнь работала в этом жанре и о «четвертой стене» в театре узнала только когда мне было за 50. Вот я всю жизнь и отодвигаю эту четвертую стену между мною и зрителем.
Хореографию записывали в прошлом веке, даже еще раньше, как только появились первые упоминания об историческом танце. Есть какие-то записи еще с XVII–XVIII веков, точно не помню. Сейчас есть кино и видео. Дети в балетной школе записали вариацию на видео и – выучили. Учитель им послал вариацию на видео, они выучили и отрепетировали. Вы что, сейчас все просто.
Опять-таки, я Водолей, и я никогда не смотрю назад, мне это не интересно. У меня в доме нет ни одной танцевальной фотографии. Я не занимаюсь своим архивом, и это очень плохо, я знаю, но у меня нет на это сил и мне не интересно. Этим должны заниматься другие, специально выученные люди. Да, у меня где-то что-то записано, и оно все где-то стоит. Понимаете, я этим не занимаюсь, у меня нет даже своей нормальной homepage, мне должен кто-то это сделать, а мне это не интересно, я просто не могу. Но, наконец-то, я теперь могу публиковать (на FB) каждый день свои пижамные танцы. Я даже сама себе удивилась: o! Но чтобы эти пижамные танцы как--то куда-то собрать, зачем? Кто-то мне сказал, сделайте homepage, зачем, кому?
Сделать какую-то страницу, где у меня 417 танцев? Кому это надо? Сдал – забыл. Будет еще. Сдал – забыл. Будет еще, будет еще лучше. Я, видно, живу по этому принципу, сдал – забыл. Я все время жду тот момент, нет, “жду” неправильное слово. Наверное, такой момент придет, когда я захочу копаться в земле, сажать цветы, выращивать картошку, посмотреть фотографию: “Ой, как это было классно!”. Наверное, придет такой момент. Который я очень… вот здесь у меня работает прокрастинация маниакальная.
Мне это до сих пор неинтересно. Да, оно было, да, я сейчас могу смотреть эти видео, если надо. Раньше я вообще не могла их смотреть, физически. Потому что я сразу вижу то, что плохо. А теперь, с возрастом, я могу на себя смотреть, и на свои пижамные танцы. Могу смотреть на экране, и мне это нравится! Это ужас! Это что, нарциссизм? Я не понимаю.
Попадание в десятку, да. Каллиграфии учат водой на цементе. Надо пробовать – не тратишь бумагу.
А мы хотим быть популярными? Или хотим, чтобы нас знали те, кому это надо? Нас много, и это показал сейчас конкурс Dejas balva. Жюри даже предлагало его перенести. Потому что прошел целый "короновский" год, и никто не работал: ни народные танцы, ни балет, ни хоп-хоп. А от контемпорари было подано больше всего заявок, более 30-ти. И я еще не подала две своих. Если на балет номинировалось два спектакля, то в контемпорари – пять. Это был фурор! Поэтому сейчас нас начинают придавливать, так как нас много, мы очень сильные и профессиональные, и это всех раздражает.
А чего еще не хватает танцу? Здесь, наверное, работает мой максимализм, но когда одна наша контемпорари-компания работала, и она очень сильная, то министерство должно было дать нам финансирование и сказать: "Ребята, вы молодцы!" Потому что должна быть альтернатива балету, как везде в Европе. У нас этого нет, это не было сделано. Сейчас этот вопрос немного разделился, но он даже записан в стратегии: нужна контемпорари-компания, и ей нужно место, пространство. Хотя к нам хотят присоседиться и другие, но почему?
Возможно у нас нет рекламы, да. Но танцоры контемпорари работают и балетными, и с хип-хоперами. Мои студенты работают и с традиционным танцем, их охотно берут репетиторами в коллективы народного танца. В театральном обществе все режиссеры берут хореографами только контемпорари. Не знаю, можно ли говорить, что мы непопулярны, и нас никто не знает.
Да, учеба в одном пространстве. Сейчас готовятся дипломные работы – 19 работ хореографов в этом году.
Вы знаете, я сейчас, наверное, перепрыгну в российский contemporary dance, который очень долгое время шел за французским, потому что было целевое направление французское через французских хореографов, они были немножко ближе, потому что французский contemporary dance базируется более на классике, и все танцоры в России тоже знают классику. В Латвии – немножко по-другому.
Да, 20 лет преподавания в академии, и я преподаю то, что интересно мне, и ведя два главных предмета: технику и композицию, которые я в принципе особо не веду, но как-то так получается, что есть какое-то отличие. А говоря о том, есть ли национальные особенности у contemporary dance, – конечно, есть. То есть, как двигаются бразильцы, как двигаются мексиканцы, как двигаются бельгийцы. Например, бельгийцы или какая-то Европа: Антверпен, Германия, немецкий танец – вообще, практически отдельный. Да, есть. Связано ли это с традиционным танцем? Не уверена. Мне, например, это очень нравится, я использую традиционный танец, потому что я люблю просто традиционный танец. Для меня это как бы вечно, потому что это то, чем мы живем, и откуда мы пришли. Но я не использую латышский традиционный танец, потому что там всего одно движение, на всякий случай. А какой-то русский фольклор, поскольку я местная, но я - все-таки русскоговорящий человек, или, например, танец хула, или например, какие-то фламенковские вещи, у меня всегда такое есть, потому что я просто это люблю, и для меня это важно. И я обычно могу это прочитать в других танцах contemporary хореографов. Но еще знаете, что есть? Мода. Мода есть на все: мода на театр, мода на музыку, мода - есть. Так и центр contemporary все время немножко как бы передвигается куда-то.
Да, все используют Пину Бауш, не зная, что это – Пина Бауш, но это все равно уже как бы постдействие. Что мне нравится, какое определение, якобы вернулось к чему-то, сейчас скажу, устаревает-не устаревает, опять-таки, это, скорее всего, может быть какая-то философия: что у нас был модерн, да, потом пошла постмодерн-эпоха, потом пошел постпостмодерн, потом каким-то образом, какой-то contemporary, это вообще в арте, вообще все. Но мне нравится, например, когда появилось понятие liquid society (жидкое, текучее общество), это конец, по-моему, прошлого века. Я настолько это понимаю, что это когда liquid society, то ты не можешь вообще ни к чему себя как бы привязать, то есть, ты привязал, а оно, бах, уже уехало куда-то. Как уже сказано сегодня, ты просто не можешь ни на чем зацикливаться, у тебя нет времени, ты уже уплыл в другое, или ты впрыгнул в какой-то другой паззл. То есть – это текучесть всего социума, в котором мы сейчас живем, она в арте настолько проявляется, даже говоря о фрагментаризме, все равно, фрагментаризм не цепляет, он есть, и он переплыл в другой фрагментаризм. Ну, не знаю.
Они произошли уже.
Мы все уходим в экран телефона, мы с ним живем. Почему я начала практиковать пижамные танцы? Мне стало интересно, насколько камера может передать движение. Она может его улучшить, увеличить, гиперболизировать, но насколько она точно его может передать, это другой вопрос. Современный танец – это живость, поток энергии, запах. Это диалог, в котором мы обмениваемся энергией. Но через экран этого диалога нет. Сейчас мы учимся транслировать искусство танца через экран. Получается искусство об искусстве танца.
И как бы то ни было, мы все равно ждем живого зрителя. Мы все в телефонах, и новое поколение уже живет иначе и воспринимает мир иначе, и я как представитель прошлого века, часто не понимаю, как взаимодействовать с этим электронными миром. Наше многоразовое взаимодействие с экраном каждый раз означает принятие решения, оно отнимает энергию и нужно научиться не терять, а приобретать в этом новом тактильно-экранном мире. В нем нет диалога, надо учиться этому, репродуктивности в экранном мире, потому что в привычном нормальном диалоге мы не генерируем каждый свою энергию, мы обмениваемся, живем в жизненном процессе, в репродукции, где одному человеку это не под силу (мы же не ящерицы и не цветы), нам нужен второй, содержащий репродуктивную реакцию. Так что в системе экрана, электронной жизни нужно научиться не уставать в одиночестве. Мы этот год провели в занятиях онлайн в зуме, и вот сейчас тоже такой разговор у нас…
Я не успела это сказать, как я люблю свой телефон, трудно себе представить степень…Потому что в компьютере надо что-то набирать словами, а в телефончике вся жизнь. Такая фиксация процесса. В любой момент времени я могу связаться с коллегой или другом на другой стороне земного шара. Первые полгода карантина прошлой весной я проговорила со всеми: Бразилия, Япония, Аргентина, Нью-Йорк, про Европу не говорю, ты подключаешься к человеку, ты видишь его изображение, картинку, это супер. И сейчас так получается, если я выкладываю свой танец в сети, и вижу, что кто-то отзвался / лайкнул, то я могу сразу связаться и обсудить.
Конечно есть и правила, и каноны, написана куча книг, проведено масса семинаров.
И определений есть очень много. Все ли они верны?
В contemporary больше присутствует какая-то театральность, это сценический танец, погружение. То есть у зрителя должна быть возможность погружения.
Entertainment ли это?...
Как сейчас показала «корона» – все развлекательные вещи начинают очень тесно сближаться с профессиональным искусством. Также, не могу не поделиться своим ощущением, что никогда еще наука не соприкасалась так близко и не сотрудничала с религией, как в пандемию.
Потрясающее время, настолько все это сейчас близко, переплетается. Точно также развлечение и искусство – не всегда можно определиться где мы, чего больше. Ну и как во всем – есть то что хорошо и то, что плохо. Есть профессионально, есть не очень.
Хорошее, конечно, Вы привели определение, пожалуй современный танец самый независимый. Но, повторюсь, каноны все же есть. А еще это танец – долгожитель, его можно танцевать всю жизнь. Мне 60 лет, я до сих пор танцую и даже получаю призы как лучший танцор в своем жанре. Contemporary, в отличии от классики, спорта, в которых заканчивают достаточно рано, позволяет существовать в своей профессии, своем искусстве очень долго. Мы знаем тело изнутри, мы его чувствуем и такие как мы старики сейчас популярны.
Это как история с пульсаром, нобелевскую премию получил не тот человек, который ее открыл. Так же и с творческими идеями: чем больше ты выпускаешь идей в свет, тем больше ты их получаешь, то есть если мне ни одна идея не пришла в день, то я физически начинаю сдавать, я не понимаю, как жить дальше. Поэтому я не останавливаю себя в создании идей, мне говорили: пиши книги, или продавай идеи, а как я могу их продавать? Ведь они в свободном доступе – можно пользоваться. Если раньше это называлось плагиатство, то теперь это sharing, заимствование или цитирование, или компиляция. И тогда начинаешь думать: если я человек искусства, то я же придумаю еще.
Ну конечно, она же не моя личная? Это такой принцип: ничего не имейте в собственности, и пользуйтесь всем. Не нужно ничего жалеть и прятать. Берите и пользуйтесь, я придумаю еще!
Да, конечно, иногда больно замечать, что кто-то получает поощрение за то, что вроде бы придумал ты. Но – отдавайте и возместится!
Большой вопрос. Первое понятие о хореографии я получила здесь, в Рижском дворце пионеров, в детском танцевальной коллективе «Uguntiņa», которым руководила Аудиона Ливинтале. Известный коллектив, очень. 10 лет я оттанцевала, классику знаю от нее. Каждый год у нас был концерт, спектакль, который мы играли в Национальной опере. С оркестром. Оригинальный балет – первое отделение, и народные танцы – второе. Вся балетная школа была у нас «на галерке»! У них такого не было. Это нет сейчас – pointe shoes, кровавые мозоли, «зубы сцепил и пошел». Это было мое детство.
На поступлении в Питер, тогда Ленинградский институт культуры им. Н. Крупской, мама настояла. А я только закончила школу, 17 лет, дура-дурой. Меня взяли, и слава Богу, очень большой конкурс был. Специальность – преподаватель хореографических дисциплин, попросту говоря, готовили педагогов для самодеятельности. Но! Атмосфера! Институт возле Летнего сада, на Дворцовой набережной. Педагоги! Заведующий кафедрой, народный артист РСФСР Борис Брегвадзе, остальной педагогический состав сплошь из Вагановского училища. То есть, нас научили чуточку больше, чем для самодеятельности. Как меня научили классике! Хвастаюсь, и знаю, что хвастаюсь. Здесь у нас в балетной школе такого не преподают.
Группа у нас была продвинутой и странной, я самая младшая, кстати. Еще на первом курсе, в 78-ом мы практически целым составом, на неделю, а может и на две, не помню, укатили в Москву, потому что туда, впервые в Советский Союз, приехал Морис Бежар, с тремя спектаклями: «Жар птица», «Ромео и Джульетта» и «9 симфония». Мне билеты родители достали, повезло, остальные тоже добыли, всеми правдами и неправдами. Ну это был полный аут!!!
От увиденного все перевернулось в моем сознании… Кремлевский дворец съездов, я на 10-м ряду, мне повезло. Большой проход, по которому бежал сам Бежар, вскакивает на сцену, начинается спектакль… После спектакля люди из партера к сцене шли волной, несли цветы, цепочки какие-то срываются, часы – все на сцену, это был какой-то неимоверный фурор!!!
Позже был еще Бежар, с Плесецкой (Айседора)… Самое главное что сегодня она тебе танцует Джульетту, а потом «В весне священной» она последняя в кордебалете. Микс — кто солист, кто кордебалет. Это был очень большой толчок, в 18 лет такое увидеть... Отрыв башки!
Со мной учился Александр Кукин, он потом первым создал в России труппу contemporary. То есть, мы из своего курса – два пионера contemporary на постсоветском пространстве. Повторюсь, нам очень повезло с педагогами. По композиции неимоверная, просто сногсшибательная Юния Михайловна Сенкевич. Что мы там творили, какие-то неимоверные этюды ручками, ножками. Я все это до сих пор даю своим студентам и они принимают, этим пользуются. А у нас это было советское время, классическое образование. Не знаю, как Борис Яковлевич (Брегвадзе) подобное допускал. И второй педагог – Сережкин, который чуть-чуть открыл меня и тогда начал меня выделять… Мы все это тогда называли свободная пластика. Саша Кукин на 3-м курсе сделал безумный номер какой-то под названием «Танк», за который ему поставили трояк, а мы всем курсом отвоевали для него 4-ку, чтобы стипендию не потерял. То есть, мы начали уже тогда. Но приехав в Ригу, я попала в военный ансамбль, так получилось. Но благодаря ему провела три года в Будапеште, Венгрия. А там Марк Ливан, все таки бурлила жизнь какая-то! В Риге ничего не происходило. Ну и потом случилась революция. И тогда, конечно, границы открылись, и поехали, и можно было учиться, и как-то все сложилось. Я не первая, которая привезла сюда contemporary, но первая, наверное, которая серьезно, профессионально подошла к этому искусству.
Потому что это первая богословская философия, и это первое, что люди делают. Хореография – это одна из самых из первых… То есть вот здесь, я опять-таки просто ссылаюсь на человека, что такое вообще хореография, и что такое перихорезис, и что такое троица. То есть хореография, это первое, вообще, что делают люди: танец. Потому что основа всего – движение, а слово приходит потом, извините. Слово очень поддерживает, но сначала секс, а потом слово.
Потому что все равно мы, знаете как в жизни, да? Cильнейший — не выживает, слабейший — не выживает. Эволюционисты говорят, выживает кто?
Тот, кто танцует! Потому что вы должны двигать свою нижнюю чакру! Крутите попой! Потому что там — все, и там — вся жизнь, только там! А мозги — они ленивые. Китайцы что говорят? Проснулись — сразу что-то делайте! Не думайте — делайте! Потому что начнете думать, а мозги экономят энергию: ну, давай, может еще полежим… Нет, что-то делайте, подвигайтесь, а думать начнете тогда, когда подвигаетесь.
В подготовке интервью принимали участие:
Эдита Мелихова, редактор издания самоуправления Резекне
Татьяна Кролле, блогер «Амфитеатр/Amfiteātris», Юрмала
Елена Ревзина, блогер, Рига
Илья Григорьев, информационный портал Infoliepaja.lv, Лиепая
Наталья Ринкевича, журналист, Chayka, Даугавпилс
Евгения Шерменева, журналист «Новая газета — Балтия» и радио «Балтком»
Фотографии из социальных сетей героини интервью
