Первого марта российский режиссер Роман Либеров презентовал в Вильнюсе свой документальный фильм «Сохрани мою речь навсегда» – про Осипа Мандельштама. Это не первое обращение Либерова к литературе он уже снимал кино о Бродском, Довлатове, Ильфе и Петрове. Впрочем, назвать этот фильм классическим документальным язык не повернется: это биографическая история Мандельштама и его товарищей, которых играют куклы, говорящие голосами известных актеров, – и все это под музыку Noize MC. В интервью «Новой газете – Балтия» Роман Либеров рассказал, как он придумывает свое кино, и объяснил, почему его не интересует мнение критиков.
— Роман, как вы выбираете главных героев своего кино? Почему вы решили снять фильм про Довлатова, теперь Мандельштама? Это продиктовано желанием отразить жизнь писателя в сложные времена?
— Я не знаю, тут речь ведь не идет о выборе. Мы никого не выбираем. Я люблю читать книжки. Мне вообще кажется, что русский язык – это серьезный инструмент объединения людей. Мы сидим с вами в центре Вильнюса, говорим по-русски. Это язык, на котором много чего было пережито и прожито.
— Ваш фильм о Мандельштаме очень динамичный, и главная песня – группы «Noize Mc». Cкажите, это как-то связано с целевой аудиторией? Вы ориентировались на молодежь?
— Я сам молодёжь, по крайней мере, я так себя чувствую. Нет, если ты что-то сочиняешь, то ты не можешь это делать для кого-то. Ты никого не знаешь, кроме себя самого. Ты можешь это сделать только так, как ты сам хотел бы это все видеть.
— Мне сейчас вспомнились слова Мандельштама: он говорил, что поэзия никому ничего не должна...
— Да, это как раз мой лозунг. Она никому ничего не должна. И не только поэзия, я к своему занятию это тоже отношу.
— В одном интервью вам задали вопрос об истории и вашем личном восприятии героя. По-моему, вам этот вопрос не понравился. Тем не менее, сколько у вас в фильме фактов и сколько интерпретации?
— Наше сочинение не документальное, но оно не идет вразрез ни с какими реальными фактами биографии. И я надеюсь, что интерпретация здесь сведена к минимуму. Хотя в принципе, любой вид искусства – это в некотором роде интерпретация. Ты интерпретируешь чувства, дирижер интерпретирует чужую музыку. Правды как таковой нет. Правда сама по себе не является предметом искусства.
— Мне кажется, некоторые люди сказали бы, что все было на самом деле не так
— Это же совершенно неважно. Есть жизнь, которая подвергается изменениям, может, даже судьбоносным и необратимым в условиях колоссального внешнего давления. Есть эпоха. А всё остальное: правда и неправда этой эпохи – воспринимается конкретной личностью. Срывающейся, невероято талантливой, высокой, уходящей обратно в строй, желающей выйти из строя...
— В вашем фильме очень много истории СССР. Как зрители в России приняли эти факты?
— Я не особенно, честно говоря, интересуюсь – принимают или не принимают. Как это можно понять? Из рецензий или бесед? Да вы знаете, мне кажется, что для думающего человека, нормального, живого, ставящего человеческое достоинтсво в центр цивилизации, все более или менее очевидно. Непонятно другое. Общая трагедия – это что-то абстрактное, чего не существует. Погибло миллион человек – это сколько? Но всегда есть трагедия отдельного сердца. Вот этим мы и занимаемся.
— Поэты в фильме изображены как куклы, как марионетки – это очень сильный символ...
— Безусловно, наш главный герой – марионетка, по понятным причинам... И в чисто личностном, психофизическом плане. Те веревочки, которые каким-то образом спускаются – мы не знаем, кто ими водит. Сцена, где сидят в «Бродячей собаке» Ахматова, Гумилёв, Мандельштам – моя любимая, это такая колыбель акмеизма... Я хотел попробовать оказаться там, а для этого нужна некоторая степень условности. Представляете, если посадить артистку попросить ее изображать Ахматову… Это будет вызывать некоторое отторжение. Здесь нужно чуть отдалиться. И марионетки как раз позволяют нам это сделать.
— А что это был за кукольный театр?
— Это замечательный петербургский кукольный театр, который создала Аня Викторова. Они нам дали все эти предметы, декорации, кукол. У Мандельштама все время меняется одежда: если сначала он в визитке из той самой «Египетской марки», то погибает он уже в том пальто, которое Илья Эренбург ему подарил, из жёлто-коричневой кожи.
— Вас не критикуют за то, что обычно документальные фильмы более формальны, главного героя, особенно того, которого уже нет с нами, зрителям представляют с черезмерным уважением, даже с долей пафоса, и это считается нормальным. А вы Мандельштама показали очень естественно, может, людям кажется, что черезмерно?
— Это лучший комплимент. Какая же мне разница, критикуют или нет. Вот вы, например, чувствуете так – и это замечательно. Не существует института критики кино, во всяком случае, в России. Горстка людей выпендривается, проявляя свои взаимоотношения с кино, никак не проникая в то, что происходит в голове и сердце того, кто это делает... Это не очень важно и даже не очень интересно.
— А как людям искусства в России, сложно? Бывает ли, что человека, который что-то создает, мыслит, критикует, воспринимают как, допустим, оппозицию к власти? Или наоборот, если режиссёр очень успешный...
— Нет, ничего такого нет. Те, кто хочет жить лучше и исключить для себя какие-то проблемы, вступают в отношения с властью. Что, мне кажется, вредно – для любого сочинителя. Потому что взаимоотношения с властью – всегда ангажемент. А ангажемент – это диктатура некоторой идеологии...
— Ну да, взаимое соглашение.
— Никто сегодня тебя не принуждает. Это не так, как было в Советском Союзе. Сложно говорить о том, что он был хуже или лучше, просто потому что сейчас нет идеологии. Есть что-то, что выдается за идеологию. Но фальшь ситуации более или менее всем понятна. Существует ли цензура сегодня в России? Да, существует. Причём она настолько пакостная, что это не некоторый общий посыл сверху. Она существует как желание, как банальность зла, как сказала Ханна Арендт, когда каждый хочет угодить и боится, что сделает что-то неправильно. Это, безусловно, общее ощущение колоссальной несвободы. Ценность человека в том, чтобы он был максимально свободен.
