В Латвийской Национальной опере московский театр им. Евгения Вахтангова представил «Дядю Ваню» Чехова в постановке знаменитого Римаса Туминаса. Однозначно, это пока что главное событие начавшегося года в театральной жизни Риги.
Театр Вахтангова и спектакли его худрука, литовца Римаса Туминаса, в Риге частые гости. У нас показывали его «Маскарад», «Евгения Онегина», «Улыбнись нам, Господи», и каждый — почти «на разрыв аорты». «Дядя Ваня», пожалуй, самая знаменитая постановка Туминаса, ей уже десять лет и она до сих пор гастролирует по миру, в Москве идет при аншлагах. В Риге билеты продавались по трехзначным ценам, в последний момент в продажу пустили пару десятков билетов на стоячую галерку за 20 евро.
Вечная пьеса и вроде хорошо, когда ее можно лицезреть и анализировать в разные периоды нашей жизни. Если в молодые годы сочувствие вызывал именно дядя Ваня, то впоследствии как-то справедливо выходит, что самый нормальный герой великой пьесы — Серебряков. Хотя, думается, что если многим из нас доведется дождить до глубокой старости, то поймем, что самый нормальный герой — няня, которая в версии Туминаса уже изначально воспринимает всех героев, постепенно появляющихся на сцене под тревожную музыку Фаустаса Латенаса.
Она видит, как и зрители, что все уныло. Приходит Астров, он, разумеется, отказывается от водки, потому что «водку не каждый день пьет», но через полчаса лицезрения всего окружающего рюмку-то и попросит. И начинает страдать: «И помянут ли люди через сто-двести лет нас добрым словом». Современные зрители, смотрящие действие как раз более чем через сто лет после написания пьесы, изначально понимают — не помянут. Няня подтверждает: «Нет, не помянут».
И после этого из кулисы выходит весь помятый, непрезентабельный дядя Ваня (Сергей Маковецкий). Он пьет вино и спит. И, вообще, он небольшой такой среднестатистический российский юродивый. Страдает от зависти к тому же профессору Серебрякову (Владимир Симонов), который 25 лет пишет об искусстве, ничего не понимая в искусстве (якобы?), обвиняет этот «пишущий перпетуум мобиле» — нигилизм совершенный.
пресс-фото
Войницкая, мать дяди Вани, преклоняется перед профессором, носит за ним его портфель и все больше помалкивает. Героиня великой Людмилы Максаковой хороша, даже не произнося ни единого слова, и, будучи фоном у всех остальных – сидит с лупой в руках уткнувшись в мудреную книгу.
Тут еще и надменная жена Серебрякова (Анна Дубровская), куда там чувственной героине в исполнении Мирошниченко в классическом кинофильме Андрея Кончаловского. И все ее, пардон, хотят. И у всех легкое затмение — Иван Петрович с юной Соней смотрят на затмение солнца через стекло с пятном от свечи. И сам благообразный Серебряков «со сдвигом», бегает полуобнаженный вокруг супруги, жалуется на подагру и старость. А Соня страдает, что она некрасива, и чем больше об этом орет, тем больше становится уродливее.
И во всем этом есть уже что-то слегка от Шекспира. Короче, сон в летнюю сельскую ночь. И всех накрыло грозой по полной программе. И все орут. И все немного убогие. И половина – пьяные, Астров дегустирует из ну очень большой емкости. И понемногу все это смахивает на бред, а не на философию о неудачах и тщетности жизни — особенно на фоне слов профессорской жены, умирающей от тоски, что «трудно сохранить себя в России к сорока годам чистеньким и трезвым».
И тут от Шекспира — к Гоголю, к его «Ревизору», когда в сцене рассуждений о продаже имения дядя Ваня вдруг начинает напоминать отдаленно Хлестакова, Серебряков — Городничего и т.д. Все превратилось в фарс с криком дяди: «Ты погубил мою жизнь!». И на профессора сперва нацелена то пила, то киянка, потом, наконец, пистолет (в зале, разумеется, смех). Профессора закрывает грудью, как Матросов, сперва супруга, потом «маман», потом обе… Короче, все мимо — в том числе и классическая пуля, зал восторженно смеется. Конец фарса, начинается окончательная чеховская комедия с элементами психоделической драмы.
Расстаются все почти друзьями и с веселым назиданием: «Дело надо делать, господа!» Астров убывает со связанными шерстяными носками, которые во время всей этой драмы-фарса успела связать няня. А Соня страстно, как революционерка, стоя над опустошенным дядей, восклицает: «Мы увидим небо в алмазах!»
Если кто-то воскликнет, что Туминас покусился на святое, то в его «оправдание» стоит заметить, что именно в «Дяде Ване» Чехов четко не обозначил жанр пьесы. Просто – «Сцены из деревенской жизни». Главное, что режиссер своими средствами все же постарался доказать, что Чехов — самый европейский из всех русских драматургов своего времени. Поскольку уже изначально знал, что никто в наших проблемах не виноват, кроме нас же самих.
Он смотрит на героев, как на маленьких детей, и смеется, ибо знает, что все это театр, а люди — актеры. Туминасу, умному литовцу, со стороны виднее — это точно. Не говоря уж о самом Чехове.
