6-8 сентября в Эстонии на Тартуском международном поэтическом фестивале имени В.А.Жуковского побывал известный российский писатель, автор историко-документальных и детективных романов («Казароза», «Зимняя дорога» и др.), лауреат премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер» Леонид Юзефович. После авторского вечера в Тартуской городской библиотеке он ответил на вопросы корреспондента «Новой газеты — Балтия».
Вы бывали раньше в Эстонии?
Я здесь не первый раз и даже не второй. В начале семидесятых я был офицером советской армии, служил в Забайкалье. К отпуску полагался бесплатный железнодорожный билет в любую точку Советского Союза, и я выбрал Таллинн. Из Таллинна решил съездить в Тарту, поскольку уже был знаком с работами по семиотике, знал, кто такой Лотман. Случайно попал на студенческую конференцию, контрабандой ночевал в общежитии с московскими студентами. Спали одетыми на брошенных на пол матрасах, без постельного белья. Вернее, почти не спали, всю ночь разговаривали. На моих товарищей по ночлегу я, провинциал, смотрел с обожанием, ведь они были причастны к миру, где преподает Лотман, где выходят труды Тартуского университета.
Второй раз я побывал в Эстонии через двадцать лет, в 1990-м, когда писал книгу о бароне Унгерне и работал в историческом архиве в Тарту. Третий — шесть лет назад: ездили с женой на Хийумаа. Мне хотелось посмотреть на знаменитый маяк Кыпу, с которым связаны легенды об одном из предков моего Унгерна.
Вы определили жанр своей книги «Зимняя дорога» как документальный роман. Чем он отличается от исторического, какие ограничения накладывает жанр?
Документальная проза от художественной отличается степенью самоограничения автора. У меня больше ограничений, чем у писателя-беллетриста, но для меня это полезно. Если я скажу себе, что могу делать все, что хочу, то не сделаю ничего интересного. У других писателей может быть по-другому, но мне нужно чувствовать давление реальности, для меня это плодотворно. А от трудов академических историков мои документальные книги отличаются, в частности, вниманием к человеческим эмоциям. Для историка профессионального они куда менее важны. Факт для академического историка — материал для анализа. Для меня — источник эмоций. Впрочем, в художественной литературе я различаю традиционный исторический роман и квазиисторический. Первый претендует на воссоздание реальности, второй использует исторический материал для совсем других целей. Пример последнего — прекрасный роман Евгения Водолазкина «Лавр», о котором сам автор говорит, что он не исторический.
На мой взгляд, исторический роман начинается за пределами памяти трех поколений. Мои герои: Унгерн, Пепеляев, Строд — ровесники моих деда и бабушки, чьи рассказы о революции я хорошо помню. Гражданская война для меня — не история, это все еще очень близко.
Генерал Пепеляев, каким он предстает в вашем романе, из своих писем и собранных вами фактов, — фигура совершенно завораживающая. Как вы оцениваете этого героя? Мне кажется, он напоминает Николая II.
Я понимаю, почему вы проводите это сравнение, но не соглашусь. Да, Анатолий Пепеляев тоже был религиозным православным человеком, и в нем есть что-то от русского праведника, но, в отличие от Николая II, это человек действия, человек отчаянной личной храбрости. Иначе он не решился бы на свой фантастический Якутский поход. В конце 1922 года с горсткой соратников приплыть из Владивостока на побережье Охотского моря, оттуда пешком, в 50-градусные морозы, двинуться на Якутск в надежде потом захватить Иркутск и наступать на Москву — это, согласитесь, безумие. Однако сам порыв вызывает уважение.
Удивительное чувство я испытал, когда в архиве ФСБ, среди протоколов допросов, мне попались страницы со стихами Пепеляева, и я понял, что кроме следователей, их никто до меня не читал. Они были изъяты у Пепеляева при аресте и оказались в следственном деле... Или его письма к жене. Он их писал, а отправить не мог, в итоге они попали в следственное дело вместе со стихами. Или его дневник, написанный карандашом... Я переписывался со старшим сыном Пепеляева, Всеволодом Анатольевичем. Он жил в Черкесске и умер в 2002 году. Между прочим, две недели назад в Якутске прошла символическая церемония в память столетия начала Гражданской войны: встретились и обнялись потомки героев моей «Зимней дороги» — внуки и правнуки белого генерала Анатолия Пепеляева и воевавшего с ним красного командира Ивана Строда. Эти два противника были равно благородными и гуманными людьми.
Как вы выбираете своих персонажей? Или они сами вас выбирают?
У меня есть один знакомый, он собирает артефакты времен Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке и русской эмиграции в Китае. Он говорит: «Теперь, когда у меня большая коллекция, бывает такое странное, почти мистическое чувство, будто не я интересуюсь этими людьми, а они мной... Что они меня находят через эти артефакты, чтобы я о них кому-то рассказал». Вот и у меня возникает временами похожее чувство. Потому что каждый реальный человек, которым ты занимаешься — это центр вселенной. Вызываешь из безвестности и даешь слово одному мертвецу, тут же начинают говорить другие — те, с кем он был связан при жизни. И так без конца.
Часто ли вас сравнивают с Акуниным, что вы сами думаете об этом?
Раньше сравнивали часто, теперь нет. Последний детектив я написал двадцать лет назад. Сам Акунин, когда его спросили, какая разница между ним и Юзефовичем, ответил так: «Я автор детективов, который иногда пишет обычные романы, а Юзефович — писатель, который иногда пишет детективы».
Случаются ли ошибки в вашей работе? Как вы к этому относитесь?
Без ошибок ничего стоящего не бывает. Ни жизни, ни книги, ни любви. Ошибка — показатель подлинности. Где ее нет, там не жизнь. Один из таких случаев описан у меня в рассказе «Маяк на Хийумаа». Это история о том, как мне указали на ошибку в моей книге о бароне Унгерне. Там было написано, что маяк на Хийумаа стоит на берегу моря, волны разбиваются о скалы, на которых он воздвигнут. В общем, очень романтично. Я писал это с чужих слов, поскольку в 1990-м году попасть на остров мне не удалось. Это была пограничная зона, без специального разрешения туда не пускали. А когда мы с женой спустя годы приплыли на Хийумаа, то увидели, что маяк стоит в трех-четырех километрах от моря, на самой высокой точке острова.
